— Та! — та-та-та. — Та! та-та-та!.. Та!..

Усаживает Нюсю и продолжает, смеясь:

— А там какой-нибудь ее ухажер кружку за кружкой с ведро пива выглушит от ревности.

Потом перескочил к живым анекдотам из ростовского подполья.

— Нюся, помнишь, как мы встретились с тобой на улице, а у тебя на лице отпечаток пяти пальцев. Мы спрашиваем: «Что случилось?» А ты говоришь, что четыре шпика избили.

— Еще бы не помнить, — ответила она, улыбаясь, — пришла я на квартиру товарища, а туда шпики нагрянули. Я сказала, что я модистка, пришла за заказом, они меня пометили и отпустили. Тут я встретила тебя со Шмидтом и предупредила вас, чтобы не шли туда.

— Ну, да. Потом мы собрались на Софиевской площади, а этот чудило «Злая рота», как начал нас смешить, так мы, будто у нас колики в желудках, по траве катались, все кишки порвали от смеху. А другой случай был: иду я со Шмидтом по Нахичеванскому переулку, несу мешок с документами. Шмидт и говорит мне: «Давай свернем влево, на Пушкинскую: все равно по пути». Пришли мы к Петрову, а он спрашивает: «Как вы прошли?» Мы сказали. «Счастье, говорит, ваше, что свернули: там весь квартал оцепили, повальный обыск идет». Удивительно, как чутье развивается.

Тут Роберт звучно расхохотался, ребята покатились со смеху, не зная в чем дело, но ожидая нечто, особенно смешное, что оправдает их смех.

— Черпакова-то как прикончили! Вынесли ему смертный приговор. Но как его поймать? А он жил около кладбища, где должен был состояться парад. Пошли ребята туда. Народу — пушкой не пробьешь. Вызвали его за ограду, на кладбище — начали стыдить, а он говорит: «Простите». Какое же тут прощение предателю: сколько людей загнал на смерть. Сидорчук ему — петлю на шею, веревку — через перекладину креста, — и тянет. За оградой — ура, музыка гремит; Черпаков кричит, ногами по ящику могилы стучит, а ребята, чтоб заглушить его, хохочут и тоже горланят ура…

Снова захохотали ребята, потом стихли, вспомнив о своей опасности, которая их стережет за окном: «Не подглядывает ли, не подслушивает ли кто?» — и бежит кто-нибудь, прикладывается горячим лбом к холодному стеклу… Темно, ничего не видно. Домик удобный, окна высоко — без лесенки не подслушаешь, не подсмотришь.

Хлопнула дверь, вошел, стряхивая с себя брызги воды, Новацкий.

— Ну, и дождь, ну и льет. Моряк разгулялся… А по городу стрельба, облавы… Вы чего сбились в кучу? Слушаете? Чайку нет? — и начал шарить на печке у двери.

— Что у вас облавы! — заговорил Шмидт. — Вот в Ростове, это — да… Чуть не каждый день напарываешься, весь город днями под арестом сидит, а облавы по домам лазят. Однажды я взял с собой 600 газет «Бедноты» и поехал во Владикавказские мастерские. Передал их кому следует и вышел на трамвайную остановку. Тут меня и сграбастали. Привели в уголовный розыск, измолотили всего, а добиться ничего не могли: у меня был документ, что я рабочий с трамвая. Утром предложили мне умыться, чтобы людей не пугать, и погнали меня под конвоем молодого солдата в город. Ну, — я ему дорогой заговорил зубы — и откупился. Потом в своей бронированной квартире недели две сидел, пока опухоли от побоев проходили.

— А как с арестованными в мае? — спросил кто-то. — Был им суд?

— Судили. Двадцать три их было, да все ребятешь по 17–18 лет. Приговорил военно-полевой суд восемь человек к расстрелу, а остальных — на каторгу. Потом, принимая во внимание, что ловили щуку, а поймали пескаря, — суд возбудил ходатайство о помиловании. Ну, ребята сидят; Красный крест наш передачи посылает. Лелю через окно застрелили. Георгий сидит в тюрьме у себя в станице: белые подозревают, что работал у красных, а где, что — улик мало. И держат почти год.

А моряк хлыщет в окна, завывает, будто обогреться просится. Соперник норд-оста. Тот всклокоченный, седой, мохнатый — этот черный, весь в слизистых водорослях, тоже страшный. Этот в море темной ночью разбушуется, продрогнет, льют с него ручьи, а он как схватится с норд-остом, как завоет — душа ноет, слушая его. Ишь сыплет в окна, как крупой.

Жмутся ребята: страшно, холодно, мокро за окнами.

А Шмидт продолжает:

— Левченко, косорукого, — расстреляли, так и не дождались от него денежного отчета. Долго с ним няньчились. Но с женщиной-провокатором повозились. Прислали нам ее. Дочь полковника. Коммунистка. Шикарно одета. Остановилась в гостинице. Мы ей — задание: явиться к дежурному генералу, расплакаться и попросить службу. Пошла. Рассказала. Он даже погладил ее по головке, заявив, что она работать не будет, и приказал своему дежурному ад’ютанту предоставить ей другой номер. Устроилась хорошо, а деньги все требует: платья ей шикарные нужны, расходы у нее. Видим — баба с корнетом своим крутит. Связь с ней держал наш разведчик. Так он заметил, что когда он уходил от нее, за ним следили шпики. А за ней следили три наших разведчика…

— Даем ей одно за другим задания — не исполняет. Ну, мы ее заманули на улице, будто на собрание Донкома нужно: какая же она подпольница, если ее на собрание не вытянешь. Уговорили. Посадили на извозчика и увезли в Нахичевань. А там — на лодку, — и за Дон. Повели ее в камыш. Начали допрос. Один товарищ и говорит: «Надо ее прикончить»… А она: «Да здравствует Ленин!» — У ребят и пальцы разжались… Показали ей могилу, а там сидели два хмурых грузчика, недовольных, что прождали целый день. Перевезли ее обратно в город, засадили в конспиративную квартиру. Началась с ней новая канитель. Перехватили письмо корнету: «Выручай: я в плену». Она уже и в ящик бросила это письмо. Мы и предложили ей выехать в Советскую Россию под конвоем. Она — возражать; говорит: «Сама поеду». Как бы не так, поедет она. Кое-как уговорили. Повели на вокзал, а у обрыва Сидорчук схватил ее за горло…

— Брось, хватит с нас…

А за окном бушевала стихия — выл моряк, хлестал в стекла, рвал калитку; глухо доносились редкие выстрелы.

Кто-то прикрутил лампу, кто-то подбежал к окну:

— Там такие ручьи льют, такие ручьи… Как-то в горах нашим ребятам: то моряк промочит до костей, то норд-ост обледенит в сосульку… Небось, где-нибудь бредет по грязи, в диких трущобах какая-нибудь группа. С неба льет за шею, впереди на шаг ничего не видно, а чортово дерево, как крючьями, хватает, обдирает. Ну, и живуха…

Кончат свои разговоры, надурачатся, все разбросают, как телята в сеновале, и завалятся на полу спать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Илья начал понемногу втягиваться в работу, помогать Федько. Только трудно же ему было работать со старым! Ненавидит его ватную желтую тужурку. Идет Федько, руки в карманах на животе сложит, никуда он не торопится. Придут вдвоем к кому-либо на квартиру. Ждут. Проходит час, проходит два — появится кто-нибудь. Начинаются разговоры. Говорят час, говорят полдня — Илью уже тошнить начинает, а они все говорят, лениво, бестолково.

Взять хоть этого плюгавенького, сморщенного парня. Он — фельдфебель. Сидит, развалившись, весь перетянутый сбруей, в английском френче. Видно, гордится, будто он не фельдфебель, а генерал. Но ему боязно оставаться: как бы зеленые не прирезали; и расчету никакого оставаться: выше фельдфебеля не прыгнешь, и переходить страшно. Вдруг попадется. Он и крутит. Пятую группу начали гонять облавы. И его отряд скоро вышлют. Так он несколько дней договаривается с Федько: какой знак он даст зеленым, чтоб те не стреляли по его отряду из кустов, потому что он сдаваться будет. Подумаешь, сложное дело — сдаваться: ушел в горы — и признался крестьянам, а те уж найдут куда сообщить.

— Как подойдем мы по шоссе до маяка, я платочек вытащу, и высморкаюсь — значит, сдаемся. Или нет: я лучше фуражку сниму и платочком пот вытру. А можно и так… — Вот так и проводят время.

Ходил Илья по казармам. Грязище: видно, разложились солдаты. И разложение — от широкой жизни, от хорошего снабжения. Вот и угадай, что лучше: плохо ли снабжать армию или очень хорошо. Солдаты лежат, задрав ноги; лопают шоколад, где-то накраденный; курят гаванские сигары, модничают, без конца белят парусиновые гетры, у кого они есть; грызут орехи и под ноги скорлупу бросают. У каждого деньжищ наворовано — толстые бумажники. У каждого — баба в городе. Придут к ним подпольники — все знают их, никому не доносят, но и к зеленым не идут. Кому они нужны? Это, конечно, в некоторых казармах, где солдаты из русских губерний, а кубанские казаки, ставропольцы — те надежные: там бородачи больше, заядлые.