Петренко собрал свой отряд и повел его назад, защищать Левую щель. Устроил засаду в воротах ущелья и стал поджидать гостей.
А вода сверху хлещет, грязище невылазное: зеленые измазались в нем, таскают бревна, ветви бурелома, делают себе настилы, навесы, чтоб и присесть, и прилечь можно было, и сверху не заливало.
Ждут день. Ждут другой. А Грязнов не идет на них. Что это значит? Что делает он в Архипке? Нечего стало зеленым есть. Написали воззвание, послали в Афипс, Верхний Вулан, Верхне-Дефановку — откликнулись крестьяне, присла четыре телушки и пудов 25 кукурузы. Ждать можно. Знак уже зеленые: страшная расправа идет в Архипке — вешают, жгут, избивают, — но чего-то ждут, нехватает мужества броситься на зверя и растерзать его, отомстить за все ужасы, которые переживают оставшиеся ни в чем неповинные семьи. Боятся еще больше обозлить врага.
Пять дней прождали. Пришла весть: полковник Грязнов выехал с карательным отрядом в Джубгу. Архипка уже обработана. Ждать нечего. Петренко снял засаду и отвел ее к штабу. Отдал приказ приступить к усиленным занятиям. Чтоб поняли зеленые, что нужно бороться серьезно, по всем правилам войны.
А в Архипке Грязнов память оставил незабвенную… Но кто же там остался? Ведь жители бежали в Левую щель! — Получилось, как и всегда в таких случаях: бегут, кажется ни души не останется, а прошел день-другой, глядишь — опять полно, будто и никто не убегал. Грязнов собирал по утрам жен, матерей, отцов зеленых, выстраивал их в ряды, командовал: «Ложись», они падали — и под их стоны и плач белые вояки слезали с лошадей, обходили свои жертвы и полосовали, рвали мясо плетьми. Грязнов усмехался, покрикивал: «Надбавь жару, может, образумят своих зеленцов!» Тут же и советчики крутились, эс-эры, меньшевики, тоже словечко вставляли. Избили и старуху-мать Петренко — умерла она через несколько дней. Хозяйство его разорили, сожгли. Жену с детьми выбросили на улицу и приказали, чтобы никто им не помогал. Сделали из Петренко пролетария, чтоб выковался из него командир твердокаменный.
Ушел Грязнов в Джубгу, замерла Архипка в тоске, горькой думе. Горячо взялся за работу Петренко, разослал во все концы гонцов, собирать, звать всех, кого можно; пусть и Узленко приходит: теперь уж не шлепнут, от чашки не оттиснут, накормят. Живо завязали вокруг связи: и Геленджик нашли, и лысогорцев, и пятую группу, и Екатеринодарский комитет. Разнеслась слава по всему побережью об отчаянном нападении зеленых на Архипку и зверской расправе белых. Со всех сторон обратились взоры зеленых на Левую щель: вот откуда идет сила, вот где центр движения, там — гроза белых: Петренко.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тихо и спокойно жила пятая, перебивалась мелкими налетами в стороне да подачками крестьян; достали пару коровенок, воз картошки, воз кукурузы или муки — и на полмесяца обеспечены. Рыбаки подкармливали рыбой. Только дожди изводили. Иной день выглянет солнце — такая благодать, а зальет дождь, гроза начнется — и замрет бивак; забиваются зеленые под шалаши, в палатки, затыкают дыры сверху, чтоб не заливало, укладываются на своих постелях из ветвей. Пригреются так, сладкая грусть защемит по неизведанному приятному, мечты разгуляются — и забывается волчье житье, сырое угрюмое ущелье. Каждый найдет что-либо порассказать: все зеленые народ бывалый.
«Легионеры чести» о Франции рассказывают, пересыпают свои речи французскими словами и фразами. Особенно часто слышится скачущий говорок Горчакова. Любят его зеленые за его черные глаза с длинными ресницами.
— Воевали мы в Салониках, до мая ничего не знали о перевороте, а как сообщили нам — и началась катавасия. Поставили мы ультиматум: в 24 часа сменить, иначе бросаем фронт. Французы нас сменили, говорят — в Москву поедете. Оружие отобрали, а мы бомбы при себе оставили — рыбу глушить и для защиты. Верст 75 — на автомобилях, верст 75 — пешком, доходим до местечка Саровичи. Встречают нас раз’езды сипаев, это черные войска, африканские. Окружили нас и приказывают стать по четыре. Генерал проверяет. Прошли так до Вадена, построили нас в колонну. Тут переводчик выходит, говорит: «Дипломатические отношения с Россией прерваны, предлагается вам выбирать три категории: первая — война до победы, вторая — военнообязанные в тылу, третья — Африка». Наш полк перешел в третью категорию, только офицеры пошли воевать. Разделили нас: третий батальон — в Африку, первый — в болото, второй — в болото. Две галеты в сутки. А до этого меня за агитацию разжаловали: лычки сняли, перевели в первый батальон, под надзор ефрейтора. В болотах масса не выдержала — пошли в легионы на Балканы. Командира полка, выборного, арестовали. Полк выделил делегацию из пяти человек и послал нас выручать его. Едем. Нас задерживают жандармы под городом Верея и направляют в Салоники. Набралось нас 18 человек. Посадили в солнечную тюрьму — 45 градусов жары; поливают нас соленой водой, чтобы тело лопалось. Приходит к нам генерал, просит исправиться, обещает нам все дать. А мы отказываемся подчиниться русскому командованию. Слышали мы, что в Верее русский батальон организуется на французский фронт. Мы, чтобы не мучиться, решили вступить во французскую армию. Записались в первую марокканскую дивизию, в лежион этранже, значит иностранный полк. Послали нас в околодок, залечили раны, одели, дали по тысяче франков. Отдали из банков наши сбережения. У меня было там пятьсот франков, а я получил восемь тысяч.
— Восемь тысяч?
— Да это же франки, не рубли, но тоже много, рублей тысячу на золото будет.
— Как же получил столько?
— Под честное слово.
Тут несколько голосов наперебой:
— Под честное слово?
Другие «французы» вмешались, раз’яснили:
— Чего удивляетесь? Там народ какой-то чудной. Мы деньги подделывали: карандашей под капировку срисуешь — и вечером сдаешь.
— Им-то что, — продолжал Горчаков, — показал я документ или нет. А что документ? Убивали на фронте товарищей много — документов сколько хочешь набирай. Ну, узнаешь, сколько у кого денег лежит, приходишь, называешь себя по фамилии погибшего товарища — тебе и выдадут. Так вот, получил я восемь тысяч. Другие ребята — не меньше. Повезли нас в Грецию. Приехали в порт Этея. Погрузили нас на пароход — и до Италии. Там — на поезд; едем по Италии. В то время немцы нанесли им поражение на Пьяве. Итальянская армия разваливается, пришли к ним на помощь французы, англичане. В Италии — полный голод. Хлеба нет, скот забирают союзники для армии. Наши ребята — с деньгами, решили остаться в Италии, узнать: что и как. За пятнадцать дней нас набралось 69 человек. В Риме нас пособирали, но не арестовывают, хотят отвезти во Францию. Мы заявляем: «Мы — французские солдаты, едем в Лион на формирование, и дорогу сами знаем». Нас посадили — дунули. Наменяли денег, чтобы итальянские во Францию не везти. Приехали в Ниццу. Там у меня — крестная мать, Марен..
— Постой, постой. Ты куда гнешь? Какая крестная?
— А такая, названная. Когда еще из России мы приехали во Францию… Вот еще поездка была: по Немецкому морю ехали из Архангельска, очень большой риск был. Так мы всю дорогу ждали, что подводная лодка нас потопит, ехали все время без огней. А когда приехали во Францию, нас очень хорошо принимали. Наши солдаты все отборные, красивые, здоровые. Французы удивлялись, говорили, что никак не ожидали, думали, что мы, как медведи, лохматые. Ну, так вот у нас и завелась родня. Разбирали нас тетушки, назывались крестными и заботились о нас… Погостил я у Марен, еду в Лион. А там формирование на фронт. Только когда дело до фронта дошло, в русском батальоне — восстание. А дело было так: приехал русский полковник, начал было нас приветствовать, как добровольцев, мы и закричали: «Мы не добровольцы: нас загоняли в болота, по тюрьмам гноили!» Русский батальон развалился. Нас переформировали и послали все-таки на фронт. Были в боях и у Суассона, и под Реймсом, и под городом Лом, от которого остался один пепел. Вот где была жара! Вот бы откушали! От нашей части, от 18 000 осталось 95. Мы брали две деревни: Те́рни и Се́рни. Взяли на-ура. В бою я командовал разбитым Молгашским батальоном с острова Мадагаскара. Был представлен к награде: «Крю де гер», значит, военный крест. Сменили нас, переформировали, перебросили в Эльзас-Лотарингию; заняли мы там участок.