— Что ж ты не пошла сегодня в Туликсааре? — спросил наконец отец и принялся выбивать трубку.
Анне и сама сейчас думала об этом. Ведь она действительно собиралась пойти и еще на неделе предупредила отца, что в субботу отправится в кино и останется потом на танцы. Задумавшись, девушка нечаянно дернула выдру за круглое коричневое ухо, и та, мигом перевернувшись на спину, ухватила ее своими острыми зубами за палец. Не злобно, но предостерегающе.
— Неохота, — ответила наконец дочь. — Я передумала… Уж очень далеко…
— Могла бы запрячь гнедого…
— Хватит его гонять, и так весь день таскал сани по корням да пням. И не очень-то мне хочется в кино…
Прозвучало это не слишком убедительно. Анне любила ходить в кино, не пропускала она и ни одной гастроли уездного театра. Да и потанцевать она была охотница: могла без конца кружиться в вальсе, а уж польку отплясывала так, что никому из местных девушек не угнаться. И если бы отец не был таким подавленным, она бы сегодня обязательно пошла в Туликсааре. Но как было оставить его одного в таком настроении?
У их ног лежали на земле Стрела и Молния, длинноногие гончие. Опустив головы на вытянутые лапы, они зорко следили за каждым движением Кирр. Им так хотелось приласкаться к хозяйке, но пока на ее коленях лежит этот нахальный зверек, лучше было оставаться на месте. Еще цапнет, чего доброго, за нос, а дать ему сдачи, вцепиться в него и оттрепать на славу, — никак нельзя, накажут. Ничего не поделаешь, приходится смирно лежать в стороне и завистливо поглядывать на эту коричневую тварь.
— Не горюй, — сказал наконец лесник. — Недолго еще тебе скучать. Пройдет несколько месяцев, и в Сурру столько народу будет, что на твоей ярмарке.
— Будто нужна мне эта ярмарка, — улыбнулась Анне. — Но иногда хочется сходить в кино или в театр… Все-таки разнообразие…
— Погоди. Тогда здесь такой театр будет, что… начнешь в лес от него бегать. Для разнообразия.
— Ты это о чем? О весенней посадке, что ли? До нее ведь еще далеко.
— Какая там посадка! Уж нам тут покажут что-нибудь похлеще.
Анне насторожилась. Наконец-то она услышит, о чем думал отец все эти дни, что его мучало. Но он опять молчал и рта не хотел раскрыть, — дескать, хватит, поговорили. Девушка взглянула на него искоса и невольно улыбнулась. Ей вспомнилось, как один лесоруб назвал его моржом. Отец тогда очень рассердился, но тот отчасти был прав: старик действительно слегка напоминал моржа. И все же какое славное у него лицо: спокойное, уверенное и, пожалуй, упрямое. Все черты твердые, словно топором вырубленные.
О каком же это «театре» он говорит? Теперь так скоро не узнаешь, жди, пока опять разговорится, — не один день может пройти. О чем же это он? Ведь в Сурру так тихо… Зимой, правда, людей бывает побольше: приезжают колхозники за сушняком, за строительным лесом, начинаются работы на делянках, — впрочем, не здесь, а вдали от них, главным образом в районе Мяннисалу. Иногда, однако, посылают лесорубов и на Каарнамяэ. Тогда через Сурру тянутся вереницы людей с топорами и пилами, скрипит снег под полозьями саней. Лесорубы ночуют обычно в Сурру. Приходят они поздно вечером, когда на небе уже мерцают звезды и заборные столбы потрескивают от мороза. Люди разогревают капусту со свиным салом, сваренную дома, пьют горячий, как огонь, чай или кофе. Это в большинстве случаев спокойные, пожилые люди, которые после еды посидят с полчасика, покуривая трубку или самокрутку, а затем завалятся спать на соломе, принесенной из риги. Эти нашествия бывали редкими и никогда не продолжались больше одного-двух месяцев. Осмус избегал Сурру, и крестьяне, работавшие по трудовым обязательствам, хвалили его за это, потому что никому не нравилось гонять лошадей более чем за десять километров по лесному бездорожью. Так что и лесорубы рады были убраться отсюда поскорей, да и Нугис, едва те исчезали, сразу веселел. Бывало это обычно ранней весной, и в эту пору старик всегда словно перерождался, становился живым, бодрым, деятельным. И чем меньше он обнаруживал после ухода лесорубов свежих вырубок, тем скорее приходил в себя.
Вечер был спокойным и тихим, в печке трещали еловые поленья, на черных от копоти стенных бревнах плясали отсветы огня. За стеной мычала корова, напоминая хозяйке, что уже давно пора убрать хлев. Анне спихнула с колен Кирр и с легким вздохом поднялась.
Это было в субботу. В понедельник, когда они уже наполнили триер свежими шишками, отец вдруг отошел от него, сел на порог бани и ни с того ни с сего сказал:
— Был я в Туликсааре у нового лесничего…
Анне затаила дыхание. Наконец-то заговорил! Или опять замкнется? И чтобы разговор не оборвался, она сказала тихо:
— Я слыхала, что он молодой…
— «Слыхала»! От кого ж это?
— Не помню. Кажется, от лесорубов.
Старик дал шлепка Кирр, забравшейся было к нему на колени. Гончие тотчас вскочили, — видно, настал-таки их час! Видно, люди наконец поняли, что в этом нелепом коротконогом зверьке нет ничего особенного. Теперь можно положить голову к хозяину на колени и дать потрепать себя за ухом. Но нет! Хозяин сердито махнул им рукой: лежать!
— Мало сказать — молодой, — проворчал Нугис. — Поглядеть на него, совсем желторотый.
— Что это ты так о своем начальстве?.
— А чего мне бояться? Говорю, что думаю, и в лицо ему скажу то же.
Трубка исчезла в его огромной ладони, косматые брови высоко поднялись. Старик повернулся и, глядя прямо в глаза дочери, выпалил одним духом:
— Только и знает, что расспрашивать, — любопытный, словно мальчишка. Все ему надо знать: и сколько в моем обходе замерено делянок? И сколько из них вырублено? И сколько лет тому березнику? И сколько тому ельнику? И тому смешанному лесу? И сколько елей погублено красной сердцевинной гнилью? И кто чаще попадается — короед или хвойка? Уж я и забыл, о чем он только не спрашивал…
Отец, как видно, уже немного отвел душу и смягчился. Анне поспешила этим воспользоваться.
— Ну и что из того, что расспрашивал? Как же иначе новому человеку войти в курс дела?
— Если б только расспрашивал. Беру я шапку, а он поднимается и говорит: «Ну, старик, наступит опять зима, и мы возьмемся за твое Сурру, всерьез возьмемся!» А я стою и не понимаю, о чем он это. Видит он, что я рот разинул, и давай смеяться. «Возьмем, говорит, топоры и пилы, да начнем валить елки на Каарнамяэ и осинки на Кяанис-озере!» Меня прямо как ножом по сердцу.
— Да разве туда проберешься? Ведь у нас не то что дороги, и тропинки-то не сыщешь.
— Я говорил…
— Около железных дорог и большаков куда легче работать.
— И это говорил…
— А он?
— Он! Похлопал меня по плечу, словно юнца какого, и сказал: «Ты, дед, немножко отстал от жизни!» Так прямо и сказал… Думает, что раз попал в такую глушь, так может здесь распоряжаться да командовать… Ну, это мы еще посмотрим!
Нугис рывком поднялся, и собаки тотчас вскочили, а Кирр подняла голову. Куда это собрался хозяин? Неужели в лес? Но нет. Он отправился в дом, и Стрела с Молнией, тоскливо поглядев ему вслед, понуро побрели к риге. Кирр же побежала, переваливаясь, за хозяином и, увидев, что он стаскивает сапоги, мигом юркнула на постель. Расчет ее оказался правильным: Нугис намеревался поспать полчасика.
Анне осталась на пороге бани. Ветер кружил по двору клочки сена и тихо посвистывал в застрехах. Лес, отмытый оттепелью, стоял вокруг серьезный и торжественный. На ветках ольхи висели бурые сережки. На вербах вдоль дороги, ведшей от хлева к реке, уже раскрылись остроконечные створки почек и показались наружу светлые мохнатые барашки.
Как тихо, как спокойно у них в Сурру, пожалуй, даже слишком спокойно. Правда, Анне к этому привыкла, всю свою жизнь она провела тут, в лесной сторожке, где по утрам ее будила, а по вечерам убаюкивала то гулкая, то еле слышная песня леса. В первый раз она надолго рассталась с лесом, когда поступила в школу. Училась она в городе и сначала ее угнетал тамошний шум, тамошняя суета. Однако она быстро привыкла к городской жизни и почти перестала скучать по Сурру. Только вот когда на улицах начинали журчать весенние ручейки, когда солнце принималось лезть в окна, когда с ветвей единственного во дворе деревца что ни утро доносились пронзительные крики скворцов, тогда ее вдруг охватывала тоска по родному лесу и наука, обычно так легко дававшаяся, не шла на ум. Казалось, что ученью конца не будет. Но год все же кончался и приносил обычно хорошие отметки, что, впрочем, гораздо меньше радовало девочку, чем долгожданный приезд отца.