— Оконфузился ты намедни, старшой. Верующий, да к целую неделю замаливать тебе грех. Окромя, на твоем месте я бы пал на колени перед Файзуллой.

Это и взбесило Зацепина. Какой-то ветрогон, который, буйствуя во хмелю, не пощадит и родной матери, смеет ему внушать, как себя вести. Вероятно, всем зимогоровским кагалом удумали, дабы упиваться его позором и унижением.

Он не извинился. Через день, осматривая траншею в обеденный перерыв, услыхал за собой треск бурьяна. В испуге обернулся. Прямо на него ехало вперевалку железобетонное кольцо. Уклон был слабый. Катило оно медленно: негде было сильно разогнаться, стояло поблизости почти впритык с другими кольцами, приготовленными к закладке. Наскочи оно на Зацепина, покалечило бы, а то и убило.

Пырхнул в сторону, удирая с пути кольца. Вмиг добежал до зазора, образовавшегося меж кольцами. Пригнувшись, по темноватым внутри трубам, составившимся из колец, убегали в обе стороны неузнаваемые отсюда землекопы. Кто-то из них хихикнул. Смешок, разрастаясь, громчел, потянулся к нему, перелетел через него. Потом покатился сразу с двух сторон такой лавинный и огромный хохот, что он попятился из зазора, будто его могло расплющить этим сходящимся хохотом.

На следующей неделе и произошел случай, навязчивая тень которого, скользнув в памяти Никандра Ивановича, отозвалась на лице тяжелой гримасой.

Наступил день получки. К полусложенному зданию насосной приехал на бричке кассир, сопровождаемый милиционером. Разместились они в будке прораба. Землекопы заходили туда сердитые, выходили того сердитей. Никандр Иванович получил деньги последним в бригаде. Догнали четверо из зимогоров, схватили, раскачали, швырнули в котлован. Плавал кутенок кутенком в глинистой воде, покуда не нащупал подошвами валун.

Самому не вылезти из котлована. Кто из посторонних подходил, землекопы объясняли:

— На литру заспорили. Грозил без помощи выкарабкаться. Ждем.

Оставаясь наедине с ним, допытывались, догадывается ли он, почему сбросили в котлован. Помалкивал.

Вместо Зацепина, подлаживаясь под его голос, отвечал Покосов, бывший белорецкий сталевар, теперь, как он говорил о себе, в о л ь н ы й  г р а ж д а н и н. Гордые слова «вольный гражданин» он обычно подкреплял поговоркой, передававшей счастье его сегодняшнего существования: «Почитай все, чуть подрастут, к чему-то да прикуются: тот к жене, тот к земле, тот к заводу. Я выбрал себе свободу: лег — свернулся, встал — встряхнулся, заскучал — на простор помчал».

— Стараются подзаколотить деньжат, — поднимал он свой бас до альтовых Никашкиных высот, — рвачи да зимогоры. При социализме можно обходиться и без зарплаты. Идеей кормись, идею подстилай, ей же укрывайся, на ней же путешествуй.

Намекал Покосов и на пинки Файзулле, и на то, куда-де ему, крестьянскому парню, соваться в бригадиры: это, мол, не пашню пахать, не на коне скакать, не плетень плести, — людьми править.

Вода была холодная — сентябрь уж догорал. Зацепин попробовал разогреться и покружил около отвесных стен ямы, но когда встал на камень, то дрожать стал еще сильней и разразился матом.

Зимогоры развеселились: вот так пужанул! Выручила каменщица Степанида. Оказалось, что не напрасно ее звали бой-девка. Подошла, наклонилась над ямой, вглядывалась в лицо. Они начали вкручивать ей мозги: дескать, заспорили на литр пшеничной водки, да она слушать не захотела. Неподалеку валялся черпак, поблескивавший стылой смолой и насаженный на сосновую жердь.

Степанида подняла черпак, бросилась на зимогоров. С притворной оторопью, чертыхаясь, они отступили от котлована и ушли. При помощи того же черпака вытянула Никашку наверх. С Никашки стекали рыжие ручьи. В полукилометре, охваченное горбатым песчаным валом, поигрывало бликами озерцо. Зацепин кинулся туда бежать. Правильно надумал: окупнуться следует. Правда, обсушиться у озера негде и костер не из чего развести. Степанида вернулась к зданию станции, возле которой, сваривая огромнозевые трубы, работали сварщики. Разбила бочку из-под цемента, увязала в вязанку. Примотала к палке пучок пакли, окунула в керосин. Зажгла паклю, подставив ее под электросварочные искры. С этим факелом, почти на нет сгоревшим, быстро дошла до озера. Никашка, выкрутивший одежонку, — она была разброшена по берегу, — голый стоял по колена в озере, вымывая глиняную жижу из сапог. Когда бросила вязанку, он, повернувшись, оскалился, как волк, и присел в воду.

Развела костер, крикнула дерзко: «Не боись!» — и ушла.

Красоты в ней не было, но приятность была. Нравился ему ее смелый норов, обнадеживая затаенные желания, но больше всего он зарился на Степаниду из-за ее высокой груди. Во что бы ни оделась Степанида, даже в брезентовую куртку, купленную у пожарника, все равно заманчиво обозначалась грудь. В жаркие дни сам ходил с бачком к артезианской скважине, хотя бы только взглянуть, как Степанида, наращивая кирпичную стену, склоняется над нею в кофте-безрукавке, к угловому вырезу которой туго сгруживается, обнажая кромку белизны, ее затянутая грудь.

— Пошто таращишь зенки-то? — кричала Никашке подсобница Степаниды, подносившая ей раствор и кирпичи. Не получив ответа, завидуя каменщице, продолжала: — Прям-ки, Стеша, жрет он тебя глазьями.

— Меня не убудет. Не боись.

В траншее поднимался крик. Не то чтобы невмоготу, было мужикам без воды: его же рвенье возвращалось — никому не позволял прохлаждаться, потому и звали о мстительным остервенением.

Пока брел обратно, ледяной бачок, прижатый к животу, мало-помалу остужал плотское очумление.

Думал: коль она такая бойкая и без стеснения разрешает на себя смотреть, то, стало быть, нечего к ней подбираться. Действовать нахрапом — и получится. Однажды зазвал в клуб на кинокартину «Сонька — золотая ручка». Фильм показывали по частям: после каждой части зажигали свет для перемотки ленты. Вышли из клуба после полуночи. Клуб стоял на отшибе от бараков. Между ними и бараками лежал пустырь полынной тьмы.

Приобнял Степаниду за плечи. Не отстранилась. В родной деревне Никашке удавалось тискать девок. Отбиваются, возмущенно ругают рукоблудником, уходить не уходят.

Повернул к себе. Плавающим движением ладони скользнули по кашемиру платья к открытым ключицам. На мгновение пальцы уткнулись во впадинки за ключицами, и он ощутил, как черствы кончики пальцев и как гладка ее кожа и еще влажновата и горяча оттого, что в зале были духота и жар. Когда Никашкины пальцы сомкнулись на ее шее, а локти утвердились на высокой своей опоре, Степанида ударила его в живот и канула в ночи на какой-то из тропинок, ехидно промолвив напоследок:

— Не на ту наскочил.

После он видел ее много раз. Степанида вела себя как ни в чем не бывало, словно не она пресекала его расчетливо-нахальное поползновение. Должно быть, поэтому он никак не мог отделаться от мучительного чувства, которое без нее заставляло страдать из-за собственного злокозненного умысла, разгаданного Степанидой, а при ней — от неуклюжих попыток не выказывать стыд и раскаяние.

С предвечерья, когда вытащила из котлована и разожгла костер, Никашка начал думать о женитьбе на Степаниде. Он подозревал, что унижение, которому его подвергли три зимогора и Покосов и которое, казалось бы, должно было оттолкнуть Степаниду, что оно-то и приблизило его к ней. Для Степаниды он был до котлована одним из парней, кому нравилась и кто был приятно-безразличен, а после того как избавила от надругательства, он стал ей дорог тем, что спасла его, и, вероятно, благодаря этому он был выделен ею среди тех парней, на ком она не собиралась остановить свой выбор.

И все-таки он удивился, когда Степанида согласилась зарегистрироваться с ним: было впечатление, что она загубила свою судьбу, положившись на странную девичью блажь. Позже Никандру Ивановичу всегда мнилось, если между ним и женой назревали нелады, что он по гроб жизни должен быть обязан ей за то, что она не отказалась выйти за него замуж, тогдашнего, потому он и держался с ней предупредительно. А все тот случай: не подоспей Степанида, добром бы не кончилось — зимогорам было наплевать, сколько он продержится в холодной воде…