- На вашем месте я ни за что не вывел бы меня на улицу. Свежего воздуха ему захотелось! - он насмешливо фыркнул. - Кому нужен свежий воздух? Ну конечно, я совсем забыл! - Тут надо было хлопнуть себя по лбу, но у него связаны руки. - Вы любите меня, на все для меня готовы. - Он снова рассмеялся. -Вы считаете мое искусство замечательным.
Одна из женщин взяла его за руку - просто держала, не пытаясь никуда отвести.
- Знаете, вы все очень хорошо устроили, а потом взяли и испортили. Вы сбились в своей последовательности. Вы понимаете значение этого слова? Я не знаю, как оно звучит по-голландски. Наверное, ужасно. - Посмеиваясь про себя, он покачал головой. - Да, когда я находился в той комнате, все было под контролем. А теперь…
Заразив их умы этой мыслью, он надеялся, что, подобно вирусу, она укоренится и распространится в них, подрывая чувство безнаказанности.
- Пора возвращаться, - сказала Гертруд.
«У тебя рыжие волосы, - подумал он. - Я видел».
Чья-то рука подтолкнула его в спину по направлению к двери. В этом жесте он почувствовал резкость, раздражение, и обрадовался, что наконец сумел задеть женщин за живое.
- Вы, наверное, плохо меня слушали. До вас так и не дошло то, что я говорил.
Он позволил ввести себя внутрь и провести по коридору. Когда он уже поставил правую ногу на нижнюю ступень лестницы, собираясь подняться вверх, позади него раздался звонок.
- Это телефон, да? - спросил он. Женщины не ответили.
- Разве вы не возьмете трубку? Это может быть важный звонок.
Наверное, ему не нужно было так много говорить. Но им завладело неожиданное и неодолимое желание действовать, несмотря на оковы и колпак. В его крови кипел адреналин. Женщины считали, что оказывают ему услугу, выведя его на прогулку на несколько минут. Они считали, что этим наградили его за хорошее поведение. Какая чушь! Он устал от их высокомерия, снисходительности. Он хотел, чтобы они почувствовали себя в глупом положении. И если правильно понял их молчание в саду, то, кажется, преуспел. Интересно, отомстят ли они ему? Кто знает. Возможно, ему лучше было бы придержать свой язык. Просто постоять на воздухе бессловесным животным.
Он смотрел на квадрат белесого неба в окне люка. Погода была унылой. Но он все же живо помнил те мгновения, которые провел на улице, - запах травы после дождя, прикосновение к коже рук свежего весеннего ветерка - все это безжалостно напомнило ему о том, чего он лишился. Он стал думать о Бриджит и ощутил острую боль, которая гнездилась где-то в паху. Он думал о том, что последнее время они почти не занимались сексом, и ощутил что-то вроде раскаяния, хотя прекрасно знал, что такое случается у многих, особенно когда партнеры много работают и очень устают. Он помнил, как это было в самом начале, во время их первого совместного отпуска на Эльбе. Они остановились в маленькой семейной гостинице на окраине Портоферрайо. В их номере был высокий потолок и бледно-зеленый мраморный пол, на котором стояла старомодная двуспальная кровать с металлическим изголовьем и атласным розовым покрывалом. Над кроватью висела картина, изображающая цыганку в белой, спущенной с плеч блузе, с вызывающе поднятым подбородком. Бриджит сказала ему тогда, что эта комната напоминает ей квартиру ее тетушки Сесиль в Марселе, сумасшедшей старой девы. Он смотрел, как она открыла темно-зеленые ставни и, облокотившись на подоконник, загляделась на раскинувшийся внизу город; ее сильные стройные икры напряглись, обозначив выпуклые мышцы. Потом, когда они занимались любовью, посередине кровати образовалась щель, оказалось, что кровать не двуспальная, а составлена из двух односпальных. Фарфоровая лампа на тумбочке покачнулась и упала на пол, к их удивлению, не разбившись. Внизу все время кричала какая-то женщина. Мари! Марио! В конце концов они очутились на полу между кроватей, все еще лежа на розовом покрывале, будто в гамаке. Было без двадцати восемь июньского вечера, из ресторана внизу доносился звон ножей и вилок, жужжание мопеда с улицы смешивалось с бормотанием Бриджит: «Где я?»
Конечно, на самом деле она знала, где находится. Но их близость была такой сильной и всепоглощающей, что на какое-то мгновение они потеряли ощущение места и времени. А когда пришли в себя, то не сразу поняли, что это за комната и в каком они городе. Дня них это был какой-то шок. В тот год они очень много работали: репетировали, выступали, снова репетировали, - у них не было времени ни на что постороннее. И вдруг они обнаруживают себя наедине в каком-то городе, вдали от всего и всех. Это неожиданное перемещение было чудом, в которое с трудом верилось. Она лежала под ним на покрывале с запрокинутыми за голову руками, с расслабленно полураскрытыми ладонями, как будто сдавалась в плен. Он видел впадины подмышек, которые она всегда тщательно выбривала, и заостренные крошечные груди с такими чувствительными сосками, что иногда он мог заставить ее испытать оргазм только прикасаясь к ним. Ее хрупкое тело таило в себе огромный запас энергии, энергии, которая выплескивалась во время танца. Однажды он наблюдал за ее выступлением из-за кулис в театре Сан-Паулу. Она танцевала так, что сердце у него в груди сжалось и оставалось в таком, как бы подвешенном, состоянии до конца ее танца. Он даже вообразить не мог, что она может так танцевать - восторг вызывали не столько балетные па, хотя она выполняла их безукоризненно, но то чувство, которое их порождало. После выступления на сцену из темноты зала полетели охапки цветов, названия которых он даже не знал, и вскоре она стояла, по щиколотку утопая в них… Когда она подошла к нему за кулисами, на его лице, должно быть, все еще сохранялось выражение изумления, потому что она сказала: «Я знаю, я не знаю, что это было, j'avais des ailes» [2]. Потом она рассмеялась и сказала: «Я просто летала», -а он держал ее в своих объятиях, крепко прижимая к себе, ощущая ее напряженные мышцы и жар, исходящий от кожи. Кто-то прокричал позади него: «В посольстве подают напитки, все идут в посольство на банкет!…»
«Где я?» - подумал он.
В белой комнате, где-то в Нидерландах.
Лежа прикованный к полу, он ощущал металлический привкус во рту. Опять кровоточили десна. Когда ему чистили зубы, женщины орудовали щеткой слишком сильно или непривычным ему способом. В то утро он впервые в жизни заметил густые следы крови в слюне, и это потрясло его, как будто его вынудили осознать собственную слабость, тот факт, что он смертен…
Следующие несколько часов дались ему с трудом, с убийственно молниеносными перепадами настроения от ностальгии к отчаянию - это два разных континента, но путешествие от одного к другому почти совсем не занимает времени.
В тот же день, несколько позднее, дверь открылась и вошла женщина. Она затворила за собой дверь и прислонилась к ней. Она была одна. С места, где он лежал, невозможно было определить, которая это из трех. Она стояла в густой тени, и на ней был обычный черный плащ с капюшоном. Он немного опасался реакции женщин на его поведение в саду, поэтому решил всячески подчеркивать свою покладистость.
- Я сожалею о том, что произошло сегодня утром, - сказал он. - Я слишком увлекся. Оказаться на воздухе даже на несколько минут - уже забываешь, что это такое…
Женщина медленно отошла от двери и направилась вглубь комнаты. За нею тянулся шлейф неопределенности, неловкости. Ага, вот он и узнал ее. Методом исключения. Это, конечно, Мод.
- В любом случае я просто хотел бы извиниться, - сказал он.
Она опустилась возле него, отвернув голову, положив ладони на колени, как делала много раз. В этот момент ему показалось, что он может представить ее ребенком. Ее никто не ласкал, никто не любил. Может, даже били. Наверное, поэтому она так двигается, как будто старается занимать как можно меньше места. И голос у нее поэтому хотя и монотонный, но с негодующим оттенком, по интонации напоминающий гусиное шипение. Голос человека, которому либо никогда не позволяли выразить свое мнение, либо он просто не смел это делать.