Бабушка Хутык и себе помаленьку готовится к перекочевке. Сворачивает и связывает оленьи шкуры, перетряхивает кухлянки, подтаскивает поближе к сваленным в кучу вещам нарты и запасные жерди. У нас один трактор на две бригады. Если он дежурит у нас — кочуем на тракторных санях, а нет — ловим пряговых оленей и кочуем на нартах. Сейчас у нас будет трактор, а нарты последуют цугом, привязанные к тракторным саням.

Мне более по душе кочевать на оленьей упряжке, остальные предпочитают трактор. Он сильнее любого оленя, удобнее и надежней, а на упряжках пастухи успеют накататься и зимой. Благо, снег лежит здесь месяцев восемь, нередко и дольше. И вообще, песню «А оленя лучше» придумал кто-то из заглянувших в гости к оленеводам городских поэтов. Они этого поэта прокатили на нартах вокруг стойбища, его и потянуло на лирику. Самим пастухам сравнить оленью упряжку с пароходом, тем более, самолетом, не придет в голову.

Между тем бабушка Хутык достала из-под брезента пошитую из выделанной оленьей кожи большую плоскую мунгурку. В ней она хранит шаманский бубен.

Подхожу к бабушке Хутык и, как можно уважительнее, прощу разрешение взглянуть на него. Наверное, добрый Дух Кочевья успел коснуться ее сердца, потому что старая шаманка тут же отдала мне бубен, и даже чуть улыбнулась. Я забрался на сложенные в глубине яранги мешки с одеждой, осторожно развязал тонкие ремешки и вынул отозвавшийся таинственным гулом бубен. В руках он оказался куда больше, чем я ожидал. Кожа на бубне тонкая, прямо просвечивается насквозь, и маслянистая на ощупь. Словно ее сделали из донельзя раскатанного воска.

Здесь же в мунгурке хранится небольшая черная шапочка украшенная бахромой из полосок нерпичьей шкуры и разноцветных бус и обтянутая шкурой черного щенка колотушка.

Бабушка возится у печки и изредка поглядывает в мою сторону, не наделаю ли беды с бубном? К тому же, по всему видно, ей доставляет удовольствие смотреть на удивленные лица Риты и бабушки Мэлгынковав.

Несколько раз провожу ладонью по туго натянутой коже, рассматриваю подвешенные с обратной стороны медные пластинки и колокольчики, затем кивком головы прошу разрешения у бабушки Хутык поиграть на ее бубне. Снова добрый Дух Кочевья шевельнулся возле ее сердца, она чуть улыбается и как-то задорно подмигивает мне.

Легонько ударяю колотушкой возле самого ободка, затем посередине и опять возле ободка, только уже вверху. Чем ближе к середине, тем звук устойчивей и громче, у ободка он короче и глуше. Затем пробую направить звук по яранге. У тех, кто видел и слушал выступление северных ансамблей под аккомпанемент бубна на сцене театра или широкой тундровой лужайке, нет никакого права утверждать, что слышали чукотский или корякский бубен. Бубен и яранга неразделимы. Это один музыкальный инструмент. Бубен рождает звук, яранга выполняет роль резонатора. В ней он приобретает глубину, окраску, наполненность. Их нельзя разделить, как нельзя отделить деку гитары от грифа, оленье стадо от тундры, песню пеночки-зарнички от весеннего рассвета.

Если направить звук вверх, он заполняет всю ярангу от выстеленного лиственничными веточками пола до самого ханара — дымового отверстия в центре яранги. Ты буквально купаешься в этом звуке, как в маминой купели. Направленный на выкрашенную ольховником стенку яранги, он скоро возвращается, ударяется о широкое поле бубна и затихает, чуть подзвученный вдруг отозвавшимися колокольчиками.

На Украине мне приходилось петь под обыкновенный деревенский бубен на свадьбах и просто гуляньях. Правда, тот бубен куда меньше и устроен проще. Но кожа на нем натянута так же туго и точно так же отзывчива, медные пластинки не менее звонки. Выстроганная из грушевого сучка колотушка еще замашистей.

Поэтому, первое, что я спел под шаманский бубен, были обыкновенные деревенские частушки:

Частушки, конечно, адресованы бабушке Мэлгынковав и бабушке Хутык. Они сразу поняли это, принялись смеяться и хлопать в ладоши. Я спел этих частушек десятка три, споткнулся на матерщиной, и перешел на песни. Современные песни почему-то под шаманский бубен не шли, а вот старинные получались нормально. Особенно, украинские. Я спел «Выпрягайтэ, хлопци, конэй», «Ихав козак на вийноньку», «Зэлэный гай, пахучэ полэ», и даже «Посияла огирочкы».

Не скажу, чтобы мои песни кого-то особо взволновали. Слушательницы только выгнали из яранги щенков, да старались не очень звенеть посудой. Вот, пожалуй, и все. Да я и не в обиде. Как-то спел своему брату модную песенку, он очень возмутился: «Зачем ты мне ее спел? Я ее раньше так любил, а теперь у меня к ней отвращение на всю жизнь!» Вот и здесь: я пел, бабушки вместе с Ритой занимались своими делами и лишь изредка улыбались, поглядывая в мою сторону.

Не знаю почему, но вдруг пришла на ум слышанная когда-то от моего родного дедушки Колотил чумацкая песня:

После первого куплета бабушка Мэлгынковав, бабушка Хутык, а затем и Рита подняли головы и замерли, пытаясь вникнуть в не совсем понятные слова. После второго — у входа в ярангу молча присели Надя и Моника, а к концу песни в яранге собралось все наше стойбище, кроме Дорошенка и Николая Второго, которые дежурили возле стада.

Песню слушали с каким-то непонятным мне благовейном вниманием, ловя каждый звук бубна, каждое мое слово. Я допел ее до конца и начал, было, новую, но бабушка Хутык запротестовала:

— Не надо больше эту. Давай эту «Эй, соп!» Мы ее любим слушать. Все равно наша песня. Дед Каляна всегда такую пел. Его все любили. Хорошо пел!

Осторожно подошла ко мне, опустилась на корточки, коснулась пальцами бубна и, прикрыв глаза, приготовилась слушать. Остальные просто сидели или стояли, глядели на нас с бабушкой Хутык и молчали.

…В тот день я пел «Эй, соп» раз десять, если не больше.

Почему так понравилась песня украинских чумаков кочевникам далекого севера — сказать трудно. Может, причина в том, что и те и другие слагали свои песни во время кочевании «из Дону до дому» и кочевание было для них настоящим праздником. Вот и песни получились понятные и близкие друг другу. А может, еще потому, что колымская тундра очень уж похожа на бескрайнюю украинскую степь, с ее выгоревшими на солнце травами, бескрайней равниной, балками и терновниками. И здесь и там гуляет вольный ветер, пересвистываются озорные суслики-евражки и серебристыми колокольчиками рассыпаются у самого неба неугомонные жаворонки.

Привычные живущим в городах и поселках людям праздники, здесь в тундре остаются без внимания. Новый год или, скажем, Первое мая — никакой разницы. Как и в любой день, вокруг тебя те же яранги, те же олени, та же тундра, Флаги здесь не развешивают, парады и демонстрации не устраивают, шампанское в бокалы не наливают. Разве что присядет пастух на минуту у транзитного приемника, послушает, как на «материке» встречают праздник, и снова за работу. Если же кончились батарейки, можно, вообще прозевать все праздники на свете. Но ни у кого никакой обиды. Улыбнется, махнет рукой: «Нормально!»