Помимо всего прочего, капитан сказал, что не хочет оставлять девочку на Ямайке: в Бристоле можно получить за нее более высокую плату. Там он передаст находку лично мистеру Панджоу. Девочка была корабельным «трофеем». Надо только как следует откормить ее да научить кое-каким английским словам, размышлял он вслух. Но тут, словно он был приемным родителем, О’Салливан с гордостью объявил капитану, что квартеронка прилично владеет английским. Старый вождь, ее дед, обучил девчонку английскому языку, гордясь тем, что она была на три четверти белой.

Капитан причмокнул губами. Совсем хорошо. Значит, девчонка действительно сможет уйти за весьма приличную цену. Правда, дома, в Англии, рабства вроде бы не существовало вовсе. Капитан прекрасно помнил, как в 1772 году пребывавший у власти его светлость великий Мансфилд заявил: «Как только нога раба ступит на английскую землю, он станет свободным». Однако великое множество людей (а среди них и мистер Панджоу) не особенно считались с этим заявлением. В любом случае, мистер Фокс еще не претворил в жизнь Билль против рабства. И квартеронка с золотисто-рыжими волосами будет продана. Бог тому свидетель!

— У нее есть имя? — донеслось до О’Салливана. Первый помощник снова дернул себя за бороду и смущенно посмотрел на капитана.

— Ей-Богу, имя-то у нее есть, но довольно необычное. Пока этот бесенок ни слова не сказал мне, только огрызался, но дед называл ее Фауна.

Капитан сплюнул и возразил:

— Это не имя!

— И все же ее зовут именно так.

— Ну-ка, произнеси это имя по буквам.

О’Салливан повиновался.

— Да что это за имя такое? — недоумевал капитан.

О’Салливан лишь пожал плечами.

— Наверное, что-то итальянское. Вообще-то я не знаю латыни, но черномазый старик обучался у миссионеров, сэр. И, умирая, прошамкал мне, что это имя латинского происхождения.

Капитан задумался. Фауна. Странное имя… но нельзя сказать, что некрасивое. Правда, безбожное. Он повернулся на каблуках.

— Ладно, забудь об этом. До окончания путешествия это — мальчишка, и будь прокляты мои глаза, если я увижу ее за это время. Тогда ты отправишься к акулам задолго до того, как «Мореход» войдет в бристольскую гавань!

— Да, да, сэр! Конечно!

Капитан Хамблби вышел из каюты первого помощника и, остановившись за дверью, чтобы прикурить манильскую сигару, услышал ласковый, хотя и твердый голос О’Салливана:

— А сейчас, малышка, пошли со мной. И без глупостей! Мы снова сделаем твое личико черным, милая моя, и, если будешь хорошо себя вести, я обойдусь с тобой ласково и хорошенько накормлю. А теперь идем, или я всыплю тебе по первое число…

В ответ раздались рыдания и хриплый детский голосок несколько раз повторил:

— Дедушка… мой дедушка… Дедушка!!!

Вот этот самый крик и вспомнил ночью капитан Хамблби, нетвердой походкой шествуя на свой корабль. «Бог свидетель, — думал он, — найти на «Мореходе» эту девчонку Фауну — все равно что обнаружить бриллиант в грязной луже». Капитан надеялся получить за нее от Панджоу достаточно высокую цену, сверх тех денег, что уже были выплачены. Но девчонка-то белая, черт возьми! Как его дочка Марта, если не считать черных африканских глаз. Дьявол, это все равно что продавать породистого щенка! Вот и еще одна причина, причем веская, чтобы бросить навсегда эту проклятую работу.

Глава 2

15 июня «Мореход» преодолел бурые, вздувшиеся воды реки и вошел в бристольскую гавань. Моросил дождь. Туман, низко стелившийся над Брандонским холмом, обволакивал каменные дома. Сэмюэль Хамблби, трезвый в это утро, как судья, заботливо оберегая шпангоуты, ввел корабль в док, бросил якорь и опустил сходни.

Огромная толпа внизу, в основном женщины и дети, радостно размахивала платками, приветствуя вернувшихся моряков. Несмотря на пасмурный день, дарило ощущение праздника. Было по-летнему тепло. Солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь скопления облаков, освещая поля и деревья — их зелень казалась особенно яркой тем, кто провел в море долгие утомительные месяцы.

Первым на борт поднялся неброско, но модно одетый мужчина лет сорока пяти в высоких сапогах из мягкой кожи. Узнавшие его бристольцы подобострастно расступились, давая джентльмену дорогу. Мистера Руфуса Панджоу, одного из богатейших судовладельцев, прекрасно знали в городе.

Однако почтительные приветствия, расточаемые морячками, горожанами и голыми по пояс вспотевшими докерами, не могли скрыть глухой враждебности к этому человеку, ибо мистер Панджоу не пользовался особой любовью у жителей города. Несмотря на все свое богатство, он был страшно скуп, и люди, намного беднее, но благочестивее и щедрее его, недолюбливали удачливого судовладельца, отлично зная, что капитал ему принесла работорговля. Однако мистер Панджоу, с русским кожаным портфелем в одной руке и с тростью — в другой, задрав надменный крючковатый нос и отвернув от всех свое землистое лицо, уверенно поднимался на борт «Морехода». Не ответив на приветствие первого помощника, судовладелец двинулся прямо в капитанскую каюту.

А за несколько секунд до этого девочка-квартеронка, стоя у иллюминатора в каюте О’Салливана, широко открытыми глазами смотрела на Бристоль, увиденный впервые в жизни. Ее изумление росло с каждой секундой.

Этот суетливый, беспокойный порт являл для нее удивительное и неправдоподобное зрелище. Наверное, высокие дымящиеся заводские трубы представлялись ее детскому воображению каким-то исчадием ада. А все эти люди на пристани в странных одеждах — чертями, способными только орать и толкаться. Фауна увидела огромных шайрских лошадей[6], тащивших непосильный груз под яростными ударами кучерского кнута. Выпученные от напряжения глаза несчастных животных, пронзительный свист бича и грязные ругательства возчиков воскресили в ней мучительные воспоминания о том, как ее и дедушку силой отрывали от родного очага. Хотя это случилось не так уж давно, однако казалось, происходило в какой-то другой жизни, и теперь она очутилась в новом, неведомом мире. Совершенно одна, без чьей-либо помощи и всякой надежды. Этот новый, страшный мир пробудил в ней отчаянный страх, и с тех пор, как они удалились от африканского берега, служил для нее постоянным источником печали и страданий.

Непрерывный свист кнута бросил Фауну в дрожь. Ведь точно так же, как на тела несчастных лошадей, кнут опускался на плечи дедушки и на ее хрупкое тело. Точно так же их обоих загнали на этот страшный корабль и сковали одной цепью. Дедушка не издал тогда ни звука, ибо был слишком горд, однако пленники помоложе стенали и кричали от боли, а женщины рвали на себе волосы.

Почти еженощно девочке снилось то страшное утро, когда перед самым рассветом работорговцы окружили деревню и сожгли дотла их краали. Пришельцы не пощадили даже более цивилизованное жилище дедушки — оно было построено из дерева, на манер скотоводческого домика, и довольно примитивно обставлено отцом-ирландцем.

Фауна, не зная матери, плохо помнила и отца, хотя, добираясь до укромных закоулков памяти, вдруг видела себя в трехлетнем возрасте, сидящей на плече рыжеволосого мужчины, который пьяно плясал вокруг родного туземного костра, затем сажал ее себе на колени и что-то бормотал, утирая хмельные слезы, до тех пор, пока она не засыпала. Однако это было очень давно. Ее самые недавние и живые воспоминания были о дедушке и его третьей жене, Нуну — молодой женщине с черной как смоль кожей, с сияющей белозубой улыбкой и дружелюбным нравом, она заботилась о Фауне и относилась к ней, как к маленькой принцессе. Ведь там, в Африке, Фауна для всех была принцессой. И теперь она мучительно тосковала по далеким первобытным лесам, первозданным джунглям, удивительным животным, мелодичным песням людей ее племени, празднествам, охоте и долгим томительным дням под жгучими лучами солнца.

Это дедушка предопределил, что Фауна должна будет расстаться с племенем, что ее ждет совсем иное будущее, чем у остальных соплеменников, поскольку в жилах принцессы течет кровь великих цивилизованных людей. Он гордился итальянской кровью в ней, доставшейся от матери, красавицы полукровки, дочери дедушки. Он гордился и ее ирландской кровью, полученной от его рыжеволосого зятя. Хотя тот крепко пил и его изгнали из родной страны как вероотступника, ирландец был благородного происхождения — единственный сын профессора энтомологии и сам человек образованный. Это ирландец добился, чтобы его дочку назвали Фауной. Едва держась на ногах, пьяно покачиваясь, он стоял у могилы женщины, на которой женился во Фритауне и которую так скоро потерял, и, подняв на руки малютку дочь, громко провозглашал: «Она должна быть фауной — дочерью флоры! Это слово произошло от латинского Favore, что означает «приносящий плодородие». Мой отец, ее ирландский дед, изучал фауну и любил ее до самой своей смерти. Дитя мое, ты станешь Фауной!»