Еще несколько дней, и они могли бы выкарабкаться, а теперь надежд не было. Бригада не выполняла нормы, и Её перевели с общего котла на штрафной. А там только смерть…

Но Белоглазов об этом старался не думать. Сейчас Его занимала другая мысль. Утром, когда заключённые выстроились на линейке, старый большевик Налимов, которым так интересовался уполномоченный, неожиданно крикнул:

— Внимание! Шапки долой!

Громкий и властный голос заставил большинство невольно обнажить головы. А кто не сделал сам, тому помог сосед. Анатолий тоже не сразу понял, в чём дело, но Кротов толкнул Его в бок и в самое ухо пробасил:

— Сними, товарищ бывший кандидат. Сегодня двадцать первое Января.

Администрация лагпункта растерялась. Староста нашёлся первым и что было силы рявкнул:

— Отставить. Рас-счи-тайсь!..

Но люди продолжали молчать. Никто не шелохнулся. Даже ворьё проявило солидарность.

— Достаточно! Вольно! — снова скомандовал Налимов, и строй взмахнул дружно шапками.

— Что такое? Кто смел? Под суд! — визжал испуганно начальник лагпункта, подбегая к колонне. — Кто приказал, два шага вперёд.

— Мы почтили память вождя пролетариата Владимира Ильича Ленина. Разве теперь и это преступление? — спокойно отозвался Налимов, выступив из строя.

Начальник наморщил лоб и захлопал глазами. Очевидно, такой случай не был предусмотрен инструкцией.

Тут же началась поверка. Налимова на работу не вывели.

Что же с ним будет? — думал Анатолий.

— Выше головы, друзья!.. — донёсся подбадривающий голос бригадира. — Работаем в новом году, значит Есть уже новый план и новые надежды. Кто-то должен добывать золото. Жизнь не останавливается. Осьмаков продолжает редактировать газету. Скоро выглянет солнце. Есть ещё сила, и вы знаете её имя… — говорил он весело.

Старик внимательно посмотрел на Кротова и промолчал.

Все эти дни были трудными для Русинова. Он постоянно оказывался в числе нарушителей режима. Непонятно за что его уводили в карцер. Ворьё видело предвзятость к нему администрации и не упускало возможности поиздеваться.

Он часто приходил то с припалённой, то с выпачканной бородой и с синяками на лице. Но ничего не рассказывал и не жаловался. Комдив открыто уклонялся от расспросов и сам старался ничем не интересоваться. Лицо Его застыло, а тело потеряло чувствительность. Только одни глаза продолжали жить.

Казалось, Русинов начинал сдавать. Анатолия это взволновало: комдив был примером для их бригады.

Глубокой ночью бригада закончила сменное задание. Когда вернулись в лагпункт, было уже не до ужина. Не раздеваясь, попадали в постели. Даже не было силы сбросить бушлаты.

Один старик не ложился. Он умылся, расчесал бороду, посидел на своей постели и вдруг поднялся и вышел из палатки.

Вернулся он минут через двадцать. Сначала никто Его не узнал.

Вместо серебристой огромной бороды на худом и бескровном лице торчала седая щетина. Он прошёл на своё место и лёг.

Под утро опять ударил мороз. Печи горели, но тепла не чувствовалось. Пол побелел, на одеяла легла изморозь.

После подъёма пришёл староста и объявил, что мороз ниже пятидесяти градусов, день актируется и переносится на очередной выходной. А после развода все заключённые должны будут работать в зоне.

Где-то рокотала ругань технорука. Последнее время он особенно зачастил в зону.

Бригада только поднялась, как распахнулась дверь и вместе с клубами холода в палатку ворвался Попов. Все вскочили и вытянулись, как это требовалось. Анатолий сразу вышел на улицу. Он не выносил крика и ругани вообще, а технорука особенно. Когда в палатке стало тише, он снова вернулся.

Гурунидзе стоял бледный, со сжатыми кулаками.

— Зачэм крычиш, началнык? Мая пастэл, но ты нэ трогай мая «я». Нэхорошо можэт выйти, — не своим голосом, заикаясь, прохрипел он.

Кротов подошёл к грузину, тронул Его локтем и строго посмотрел в глаза. Попов не обратил внимания на взбешённый вид Гурунидзе, на Его предостерегающие слова и копался в Его постели, продолжая Его грубо ругать за грязное бельё и Ещё неведомо за что.

— Немедленно вытряхнуть постель и заправить как положено. Понял? — снова рявкнул он грозно и, хлопнув дверью, вышел. И снова уже разносил кого-то в другой половине палатки.

Гурунидзе продолжал стоять и сжимать кулаки.

— Мог ударыт. Зачэм он так? Мнэ тэрат нэчэго, — выдавил он и, закрыв лицо руками, бросился на свою постель.

— Своё «я» пора, кацо, забыть. Если надо, пусть кричит. Может быть, для твоей же пользы. Он же тебя не убил. Эх ты, голова садовая… — совершенно спокойно говорил Кротов, пряча усмешку.

— Послушайте! Нэ панымаю! Знаишь, тут что-то лэжит? — раздался удивлённый голос грузина.

— Что там, кацо?

Гурунидзе вышел, улыбаясь недоуменно, и вывалил на стол консервные банки с мясной тушёнкой, кусок сала и несколько пачек махорки.

— Ты что-нибудь панымаишь? А?.. — поднял он растерянные глаза на Кротова и радостно засмеялся…

ГЛАВА 17

Сани постоянно кренились, стены домика скрипели, издавая жалобный стон. Вода в железном бачке гулко билась. От дыма и гари першило в горле. Глушков открыл глаза.

Питер жарил блины. Масло в сковородке стекало на один бок, выплёскивалось на раскалённую печь. Питер смахивал Его шапкой на железный лист и тихо ругался.

Трактористы спали. С нижней боковой койки торчали длинные ноги Васи в замасленных валенках. Было угарно и жарко.

Аркадий осторожно спустился вниз и открыл дверь.

Тракторы всё Ещё шли на подъём. Далеко впереди маячила сгорбленная фигура Гермогена. Олени оставляли за собой глубокие следы и Ямы разрытого снега.

Олени устали, надо делать остановку, подумал Аркадий и оглянулся. Распадок совсем сузился и представлял собой ущелье.

— Что-то не то. Боюсь, заведёт нас старик туда, где и пешком не вылезешь. Ему-то что, олень не трактор — он где хочешь выкарабкается, — забеспокоился Глушков.

Питер поставил на столик алюминиевую тарелку с блинами.

— Ешь, пока не взялись парни. — Он тоже выглянул в дверь. — Верно, здесь крутовато начинается, да ничего, надо будет — и на стенку взберёмся. — Питер спокойно улыбнулся.

Почувствовав запах жареного, проснулись парни. Кто-то вверху сладко зевнул и потянул носом.

— Что там у тебя, Питер?

— Слезайте, пока не остыли блины.

Колонна неожиданно остановилась. Глушков снова распахнул дверь. Олени, засунув голову в снег, выбирали Ягель. Проваливаясь по пояс, к домику подходил Гермоген.

— Дорово. Глядеть надо. Самый худой сопка, шибко худой будет, — проговорил он и заковылял обратно.

— Если старик говорит худой, дело, наверное, дрянь. Пойду погляжу. — Аркадий набросил шубу и вышел.

Распадок упирался в почти отвесный взгорок, заросший хилыми лиственницами. По бокам отвесные склоны, а дальше ровная вершина перевала. Подняться на вершину даже пустыми машинами было невозможно. Тем более с гружёными санями. Гермоген расседлал оленей и пустил на выпасы.

— Ты чего же, догор, выбирал такую дорогу? Тут и олешками, пожалуй, не заберёшься, — рассердился Аркадий.

— Кому надо, ходи Есть, кому не надо, ходи нету! Моя сопки делай нету, — сердито бросил старик и направился к домику.

Глушков позвал Питера. Они обследовали подъём. Нет, не взять. Пошли к старику. Он уже сбросил кухлянку и дремал над кружкой чая.

— Придётся обратно, старик. Не проедем, — сказал Аркадий, открыв дверь.

Гермоген посмотрел на него неодобрительно и отпил маленький глоток.

— Моя вперёд ходи Есть. Обратно ходи сопсем нету. Голова Есть думай маленько, — сердито блеснул он глазами и снова наклонился над кружкой.

Аркадий снял с крыши лыжи и решил посмотреть, нельзя ли объехать сопку стороной или подняться по другому распадку. Вернулся он вечером. Оказалось, что подъём, выбранный Гермогеном, — самый пологий. Наверху стояло несколько кряжистых деревьев, и сразу начинался спуск в широкую долину. Там была Тенька.