— Мишка-а! Быстрей. Будет наледь! — крикнул Белоглазов и сразу же захлебнулся в кашле. Холодный воздух обжёг горло, перехватил дыхание и, пощипывая, расплылся по лёгким.

— Иду-у! — глухо отозвался Могилевский.

Анатолий вынул папиросу и, Ещё разминая, почувствовал, как кожа на руке сразу онемела. Пальцы потеряли чувствительность.

— Ну и черт с ней! — буркнул он озлобленно и швырнул папиросу в снег.

Но где же нарты? — тревожно прислушался он снова. — Ни звука. Странно! А кажется, пора бы нагнать. До зимовья было ещё около десяти километров. Вместе со стужей закрадывалось и беспокойство. И чего так медленно ползёт Мишка? Белоглазов ждал, что сейчас покажется Могилевский, но доносившиеся звуки были обманчивы.

— Мишка! Давай бегом! Замёрзнем к чертям! — крикнул он и, не ожидая ответа, бросился по колее, стараясь делать как можно больше движений.

Срезая поворот реки, дорога выходила на берег. На застывшей корке наледи верхушки кустов, покрытые пушистыми наростами снега. Под такой белой веткой, у самой дороги, нахохлившись, сидела куропатка. Услышав шаги, открыла чёрные глазки и посмотрела с безразличной обречённостью.

Белоглазов вздрогнул. Замерзающая птица всколыхнула сознание. Ведь Мишка одет плохо. Как он мог это забыть?

— Мишка! Мишка! — закричал он и побежал обратно по дороге. Ему ответил похожий на рыдания кашель, Тогда он остановился и начал звать Лунина.

— Ау… — откликнулся тот.

— Назад! Сюда! — заорал он.

— Иду!.. — донеслось издалека.

Тогда Анатолий снова побежал. Он шёл долго, пока не увидел чёрную тень Могилевского. Тот постоянно останавливался, как-то странно волок ноги и задыхался от сдерживаемого кашля.

— Мишка! Да что это с тобой?

Шарф у Могилевского сполз и хомутом повис на шее. Рукавицы обнажили запястья. Он хотел улыбнуться, но лицо только дрогнуло.

— Мишка, Мишка! Да кто бы мог подумать? Как это ты? — шептал Белоглазов, растерявшись.

— Н-нн-не з-нна-ю… — вздрагивая всем телом, выдавил тот. В глазах блеснул ужас, и хлынули слёзы. Стекая на воротник, они замерзали.

Белоглазов схватил его руку и натолкнулся на твёрдые, как кость, запястья.

Он снова закричал и стал звать Лунина. Нужно было спасать Мишку. Но как? Он надел на него свои рукавицы, свою шапку и принялся оттирать ему руки.

Лунин выскочил из тумана. Он шёл, вытягивая шею, как человек, привыкший к тяжёлому рюкзаку за плечами и к долгим походам.

— Что тут стряслось?

— Мишка замерзает, помогай!

— Давай снег! Растирай! Начинай, где ещё не затвердело! — энергично распоряжался Лунин, помогая Белоглазову. Но всё было напрасным: белизна кожи только увеличивалась.

Могилевский уже не стучал зубами, а надрывно кашлял, дыша с каким-то хрипящим свистом. Он бессмысленно смотрел в пустоту мглы, не обращая внимания на руки и хлопоты товарищей.

— Давай костёр! — крикнул Лунин, бросившись напрямик к берегу, и вернулся. — Наледь, вода.

— Промокли? — покосился Толька на его ноги.

— Немного.

Но торбаса уже покрылись тысячами льдинок и казались сделанными из рыбьей чешуи. Положение становилось отчаянным. С обеих сторон дороги наледь. Подмоченная обувь буровика сулила вторую беду. Что делать? Где берег? Где искать дрова? Чтобы не погибнуть всем, следовало срочно принимать верное решение, но какое?

Лунин метался по колее в поисках дров. Мишка мало что понимал. Он или кашлял или, закрывая глаза, садился на снег. Белоглазов понял, что вся ответственность за три жизни ложится на него, а шансы на спасение очень невелики.

— Товарищ Лунин, нагоните нарты и заверните обратно, а сами добирайтесь до зимовья. Я останусь и поведу Мишку, может быть, где-нибудь удастся разыскать дрова.

Лунин сразу ушёл. Белоглазов взял под руку Могилевского, молча поднял, закутал как можно теплей, и они медленно пошли.

Мишка замерзал. Сначала он что-то мычал, но кашель забивал его голос. Когда стало темно, пошли на ощупь. Вернее, не шли, а Белоглазов тащил его на себе. Могилевский постоянно падал и садился, тогда Толька брал его на плечи и нёс, пока не сваливался с ним вместе. Они лежали и снова поднимались.

Скоро Мишка перестал кашлять и издавал какие-то булькающие звуки. Он уже совсем не стоял на ногах и беспомощно оседал. Белоглазов начал выбиваться из сил, терял равновесие, ноги немели и казались деревянными. Когда не стало больше сил нести Мишку, он, взвалив его себе на спину, пополз на четвереньках.

Белоглазов уже двигался механически. Не тревожила и мысль о возможности гибели. Разум начинал засыпать, его движениями управлял инстинкт.

Вдруг Мишка заговорил. Он назвал имя Жени и зашептал что-то ласковое, нежное и даже рассмеялся. Но тут же неожиданно закричал глухо и страшно. Обхватив шею Тольки, больно ударил застывшими пальцами по щеке.

Белоглазов поднял Мишку и усадил его на обочину дороги. Рукавицы сползли с рук Могилевского и тащились за ним на ремешке. Пальцы уже звенели, как ледяные, но он тихо и сладко спал.

Костёр… Костёр… — вспомнил Толька и ощупал закраины дороги. Обочины мягкие, наледи не было. — В лес… скорей… скорей… — подсказало сознание. Он потеплее закутал Мишку и, не задумываясь, сошёл с дороги и пополз вперёд.

Проводив Гермогена до берега, Колосов пошёл на станцию. Надо было подумать, как разрезать на грохота сейф. Было ещё темно. Серый рассвет сливался с туманом, и посёлок тонул в пепельной мгле.

На конебазе распрягали сани, слышно было, как заскрипели гужи и с жалобным визгом упали оглобли. Конюх похлопал по крупу лошадь и повёл под навес. Чёткость и чистота звуков были поразительными. Казалось, застыло всё живое и продолжали жить только одни звуки.

Где-то совсем низко пролетел глухарь и уселся на дерево. Донеслось сухое шуршание веток и металлический шелест падающего снега.

На станции было тепло. Адам дремал у котла, пожёвывая концы обвисших усов. Соллогуб, низко наклонясь, простукивал анкерные болты.

— Что случилось, старина? — покосился на него Колосов.

— Надо крепить, — буркнул тот и вышел к котлу.

— Ну, крепить так крепить. — Колосов прошёл к машине. Он проверил показания приборов, просмотрел журнал нагрузки и спросил:

— Чем можно разрезать железный ящик на листы шириной в пятьдесят миллиметров?

— Сейчас найдём. — Соллогуб тут же начал подбирать инструмент.

Юрка приволок Ящик и взялся за сверловку листов. За работой он и не заметил, как рассвет сменился вечером. Он выглянул в дверь и удивился. За посёлком поднималась к небу белая стена дыма и пара. Доносилось звонкое посвистывание пил, тяжёлые вздохи падающих деревьев и частое перестукивание топоров. Всюду горели костры.

Колосов направился к ближайшему огню. Там, подняв воротники, похлопывая рукавицами и приплясывая, стояло несколько человек.

— Стой! — окликнул его человек в тулупе, поднявшись из-за кустов.

— Ты не ори, не дома. Это наш посёлок, — запальчиво отозвался Колосов.

— Стрелять буду. Зона! — закричал тот визгливым голосом и щёлкнул затвором.

— Я тебе как стрельну! Зона, — обозлился Юра, не понимая в чём дело, и погрозил кулаком.

Раздался резкий щелчок, будто треснул сломанный сук. Колосов и не понял, что это выстрел. Приплясывающий у огня парень поднял руку и предупредил:

— Не ходи. Лупанёт. И всё будет по инструкции. Здесь прокажённые, — добавил он и снова затоптался. Но Колосов был уже у костра.

— Ты понимаешь, тут заключённые — штрафники! — продолжал гневно выкрикивать охранник, щёлкая затвором.

Из леса уже бежал какой-то человек, размахивая красным флажком.

— Заключённые? Ну и что? Только ты меня не пугай! Запуган с малого возраста! — оглянулся Колосов на охранника и спросил парня — Чего вы тут делаете?

— Будем строить вам Среднекан.

— Лёнчик! Попроси гарочку! — кричали парню из леса.

— Закурить, что ли? — переспросил Колосов и вытащил пачку. Передав Лёнчику несколько папирос, сунул её в левый карман шубы.