— Не кучкуются.

— Будь наши суда на таких интервалах, не разбомбить бы их немцу.

Не оборачиваясь, Кондогур громко повторил:

— Да помолчите вы!

От «Буревестника» отошел подчалок, перегруженный людьми. Он первым ткнулся носом в песчаный берег и завилял кормой. Один за другим с него сошли Васильев, дед Панюхай, Душин, Евгенушка с дочкой, жена Васильева, Кострюков, Кавун с женой. Кондогур, подняв длинные, как весла, руки, воскликнул:

— Батюшки мои! Бронзокосцы пожаловали… Дарьюшка, голубка! — радостно всплеснул руками Кондогур.

— Здоровеньки дневали, дедушка.

— Хорошего жениха я тебе выбрал?

— Спасибо за то, что присватали мне хорошую жену, — сказал Васильев. — Мою покойную Дарью заменила.

— И дружок мой давний тут?… — Кондогур крепко обнял Панюхая. — Чего такой пасмурный?

Панюхай вытер кулаком слезившиеся глаза, глухо проговорил:

— Дочку Анку… и внучку… фашист бомбой накрыл…

— Ах, горе-то какое превеликое! И что делают душегубы. Ну, не уйти им от кары. Все равно раздавим фашиста, как гадюку ядовитую.

— Здравствуйте, дедушка! — подошла к нему Евгенушка.

Кондогур взглянул на женщину, прищурился по привычке, размышляя, сказал:

— Погодь, девка, погодь… — и опустил глаза. — Ишь ты! А ить вспомнил. Вспомнил! Ершистая комсомолия! Старика в соревновании обогнали.

— Да какая же я комсомолия — баба!

— Ну, ну! Не глотай ерша с хвоста. Помню!.. как не помнить!

— Всех помнит, всех признал, только меня позабыл, — засмеялся Кострюков.

— И меня не приметил, — сказал Душин.

— Всех приметил, всех, и рад вам, от души рад, — пожимая им руки, говорил Кондогур. — А вот его, — посмотрел на Кавуна, — первый раз вижу.

— Директор нашей моторо-рыболовецкой станции Юхим Тарасович Кавун, — сказал Кострюков.

— Что ж, милости просим.

— Та нас богато, бачите ось скильки? — показал Кавун на подходившие к берегу подчалки.

— Всем найдем место. Хоть нас фашист и тряхнул немножко, половину поселка спалил, а место найдем. Располагайтесь, вы у своих друзей, — и обернулся к колхозникам: — Разбирайте гостей по хатам. Вот тех, что к берегу причаливают. А этих я сам определю.

Евгенушку с дочкой и жену Кавуна сразу увела к себе Дарья. Мужчины окружили Кондогура. Он с горечью рассказывал, что колхозники без флота и сетеснастей остались не у дел.

— Слоняются, как неприкаянные, не знают, куда себя девать. Кличет нас море — кормилец наш, волной бьет в берег, надрывается, а мы сиднем сидим, выйти не на чем… Сейчас бы осетра брать — так его же голыми руками не возьмешь. Вот и сидим… прокуриваемся, — тут он остановился, посмотрел на руки — трубки ни в той, ни в другой не оказалось. Ощупал карманы — тоже нет. Вспомнил, как выбросил черепки, только черешневый чубук остался. Сунул его в рот, покачал головой: — Эх, водяной тебя забери… Такую самонужнейшую вещь загубить.

— А что случилось? — спросил Кострюков.

— Да вгорячах трубку раздавил. Вроде слегка сжал кулак — ан от нее, от сердешной, одни черепки остались. Трубка-то глиняная.

— Не горюйте, — успокоил его Душин. — Я не курящий, но такую слеплю вам трубку, что все рыбаки будут завидовать.

— То-то и видать, что ты, милок, некурящий. В трубке самое дорогое — нагар, а я в ней одиннадцать лет табак жег. А трубка была добрая, вот такая, — и он поднял здоровенный кулак, от которого Душин невольно отшатнулся. — Да делать нечего, чем-нибудь услужу и тебе. Лепи. Вот чубук от нее.

За разговорами незаметно дошли до нового, на высоком фундаменте дома.

— Стоп. Вот и мой курень, — не без гордости сказал Кондогур.

— Когда-то на этом месте стояла вросшая в землю подслеповатая избушка, — вспомнил Васильев. — А теперь, гляди, настоящий дворец с видом на море.

— Дворец не дворец, — скромно сказал Кондогур, — а хата добрая. Не стыдно и гостей пригласить.

— Откуда ты знаешь, что здесь раньше было? — поинтересовался у Васильева Кавун.

— Дело давнее. Меня и Пашку Белгородцева на крыге по морю носило. А под конец на этот берег швырнуло.

— А я к себе забрал их, — сказал Кондогур. — Помнишь, как водочкой отогревал?

— Как не помнить? Такое не забывается, — живо откликнулся Васильев.

— Теперь с тебя, братец, магарыч, — тут он посмотрел на остальных бронзокосцев, приближавшихся в сопровождении кумураевских колхозников. — А тот самый Пашка промеж вас? Ведь я его два раза спасал.

— Его нет.

— Что… Никак с немцем остался?

— Он давно бросил рыбацкое дело. На заводе токарем работает. Вернее — работал. А где теперь… — Душин пожал плечами.

— Хрен цена такому рыбаку, — махнул рукой Кондогур. — Настоящего рыбака никакой силой от моря не отдерешь… Вот твоя дочка, — кивнул он Панюхаю, — любому рыбаку, бывало, не уступит. Трудно с нею было тягаться. Ежели бы своими глазами не видал, не поверил бы. Помню, когда мы соревновались…

— Не придется уж моей доченьке в море выйти, — горестно вздохнул Панюхай.

— Чтоб ему, вражине, утра не дождаться! И нас бомбил, германец проклятый, — посуровел Кондогур. — Видал? Флот по боку. Половина поселка в пепел. И… — голос его дрогнул. — Мою-то бабку… насмерть.

— Неужто? — скорбно посмотрел на него Панюхай.

— Позавчерась схоронил… А плакать не будем. Пущай в нас злость дюжее закипает. Скорей и концы ему будут… Ну, рыбаки, — обратился он к своим, — ведите гостей по домам. Людям отдых надобен.

Кумураевцы и бронзокосцы стали расходиться по хатам.

— А кто туточки голова колгоспу? — спросил Кондогура Кавун.

— Пока я. С тридцатого года, с самого начала.

— Значит, такое дело… к тому берегу нам пока не можно возвернуться. Отож будем ходить в море вместе.

— И ваши рыбаки на каждом судне будут чувствовать себя среди своих друзей, — сказал Кострюков.

— Ясно? — пожал Васильев жесткую, шероховатую от мозолей руку Кондогура. — Вот и план летней путины общими усилиями вытянем.

Растроганный Кондогур только кивал головой и с благодарностью смотрел на бронзокосцев.

Все побережье от Геническа и Бирючьего острова до Таганрога освещалось ракетами. Немецкий гарнизон, расположившийся в хуторе Бронзовая Коса, тоже не дремал. Солдаты сидели в окопчиках с навесами и время от времени запускали в темное небо ракеты, вглядываясь в чернеющие прибрежные воды.

— Бояться, вояки, наших, — поговаривали хуторяне. — А то, гляди, подплывут в темноте, высадятся на берег — несдобровать тогда немчуре.

Зато днем отсыпался весь гарнизон. Достаточно было одного наблюдателя — с высокого берега море просматривалось до самого горизонта.

Ночь была тихой. Не слышалось ни малейшего шороха, ни всплеска. А с утра разгулялся ветер, море вспенилось, зашумело, покрылось белыми гребешками. Волны гулко били в обрывистый берег, накатывались на песчаную косу, будто норовили перемахнуть через нее и взбудоражить вечно спокойные воды залива.

Бирюк сидел в своей избе и смотрел в мутноватое оконце на море, мозг его неотступно сверлила черная дума.

«Доносчик… Пашку, значит, в атаманы, а меня наушником… Где же справедливость?.. О таком ли деле мечтал я? Нет, надобно Пашку переплюнуть… Приедет немчура — потолкую с ним. Пашка дурак. До моей башки ему далеко…»

Во двор вошли два полицая. Бирюк отшатнулся от оконца. Не стучась, те двое распахнули дверь, осмотрелись.

— Егоров?

— Я, — поднялся Бирюк.

— Айда в правление, к атаману.

Увидев прихрамывающего Бирюка в сопровождении полицаев, в куренях зашептали:

— Повели…

— Арестовали…

— Досиделся…

— Эх, дурень…

В кабинете остались вдвоем, с глазу на глаз. Полицаи ждали в приемной.

— Что же ты?.. — сердито покосился на Бирюка Павел.

— Досказывай, — угрюмо прогудел Бирюк. — Нам незачем в жмурки играть.

— Потише, разгуделся, — Павел понизил голос. — Где же она?

— У старой щуки спроси, у Акимовны. Я своими глазами видел, как она туда шла. И дочку на руках несла.