— Прошу прощения, — перебил Дед Мороз, утерев рот салфеткой. — Это очень распространенное заблуждение. Семидисятый год отнюдь не открывает семидесятые, а замыкает шестидесятые годы. Это — последний год шестого десятка.

— Но почему? — удивился и, кажется, даже обиделся Яблоновский. — Ведь семьдесят — это семьдесят?

— Вот именно. Такую же ошибку допустили, посчитав девятисотый год началом двадцатого века. А между тем он всего лишь замыкал девятнадцатый. Поспешили радоваться… Давайте считать на пальцах… — Дед Мороз усмехнулся и растопырил пальцы: — Если иметь в виду условный отсчет лет от рождества Христова, то первый год будет первым в десятке, а десятый — замыкающим…

— Снегурка где? — спросил Мареев, оторвав от скатерти голову.

Солнечным январским утром город спал беспробудным сном. На улицах были только дети. Они вышли пораньше, обрадовавшись яркой погоде, и катались на санках, на лыжах, на коньках. Некоторые из них баловались, валялись в снегу, грызли сосульки — но их никто не унимал. Потому что на улицах города в этот час невозможно было встретить взрослого человека. Даже казалось, что в городе вообще нет взрослых людей, что тут живут одни лишь дети. Такой удивительный город.

Но именно в этот утренний час, рассказывали потом, на катке близ Юбилейной улицы появился Дед Мороз в красной шубе и белой шапке, с бородой и усами. Он встал под огромной елью, что была посредине катка, встряхнул свой мешок и начал раздавать гостинцы детям — всем, любому, кто подойдет. Кому достался мандарин, кому конфета, а кому и пряник.

1970

Хлопоты

Царев прилетел из Ясногорска поздней ночью.

Он не успел созвониться оттуда ни с институтом, ни с домом (Москву не дали даже по срочному), и поэтому в Домодедове его никто не встречал. Автобуса, конечно же, не оказалось, а полуночные таксисты рядились, отнекивались, что-то выгадывали им одним лишь ведомое, — не везли. В конце концов Цареву удалось подцепить тихого левака на черной «Волге», и уже в третьем часу он добрался к себе на проспект Мира.

Однако он отлично выспался в оставшееся до побудки время. Потому что он умел спать: сосредоточенно и серьезно, будто дело делал. И потому, что не было ничего слаще, чем уткнуться в мягкое Женькино плечо, — к тридцати пяти годам она, его Женька, сделалась чудо как уютна. И еще, должно быть, потому, что его командировка в Ясногорск вышла на редкость удачной: все, за чем он ездил, утряслось легко и быстро.

Он встал в половине восьмого и побрился «первым номером» — безопаской, с горячей водой и мылом; а назавтра он будет бриться «вторым номером» — электрической жужжалкой, послезавтра же — снова «первым»; такой у него был заведен порядок, вносивший некоторое разнообразие в эту ежедневную повинность.

Царев позвонил в гараж, вызвал машину.

Девочки, Наташа и Вера, уже ушли в школу — школа была неблизко, зато специальная, с английским уклоном. Он так и не успел повидать их. Ну, да ничего — встретятся вечером.

На кухне Женька скребла о жестяную терку кусок сыра. К макаронам, стало быть. Хорошо.

Взяв ключ, он спустился на лифте к почтовому ящику. Писем не было, только газета. И — снова вверх, на девятый этаж. Кое-кому, вероятно, и пришлось в тягость это нововведение, облегчившее жизнь почтальонам, но Царев не роптал: это стало для него тоже привычной частицей бодрого утреннего церемониала.

За столом, насовав полон рот горячих и пахучих макарон, он развернул газету.

На первой странице ничего из ряда вон выходящего не оказалось. И он сразу же обратился к последней странице.

Вчера был тур хоккейного чемпионата… ах, черт, «Спартак» проиграл. И кому!..

Царев в сердцах грохнул кулаком по столу.

— Что? — испуганно спросила Женька.

— Ничего.

Царев заглянул еще в программу телевидения, в сводку погоды. Хотел отшвырнуть газету — она его не порадовала нынче. Но взгляд задержался на черной рамке в верхнем углу листа, на фамилии, заключенной в эту траурную рамку.

«Г. М. Зяблов».

То есть как?.. Он не поверил собственным глазам.

Еще раз, медленно, по буквам, прочел: «Г. М. Зяблов». Но, может быть, другой — однофамилец, тезка?.. Нет, не другой. Он самый. Георгий Михайлович Зяблов.

Царев протяжно присвистнул.

— А? — обернулась Женька.

— Зяблов… дуба дал.

— Что?

— Зяблов, говорю, умер.

Женька округлила глаза, присела к столу, ладонями горестно подперла щеки. Потом, немного помолчав, спросила:

— Дима, а он кто?

— Тьфу, — рассердился Царев. — Я же тебе сто раз о нем говорил. Зяблов, начальник главка, которому подчинен наш институт. Кто да кто…

Женька, обидевшись, вернулась к плите.

А Царев, теперь уже внимательно и подробно, слово за словом, стал изучать газетный некролог.

«…скоропостижно скончался… ушел от нас…» Ну, это лирика. «Г. М. Зяблов родился в 1909 г. на Урале, в семье крестьянина-бедняка…». Значит, сколько ему под конец набежало? Пятьдесят семь… нет, пятьдесят восемь. Совсем чуток не дотянул до пенсии, «…окончил рабфак, затем учился в институте…» Ах, вот как, только учился — доучиться не пришлось, без диплома, стало быть. «В 1938 г. возглавил…». Сколько же ему было, когда он возглавил?.. Двадцать девять, всего двадцать девять лет — и уже возглавил!.. «В годы войны Г. М. Зяблов, руководя важными работами по обеспечению государства сырьевыми ресурсами… высоко оценила его заслуги, наградив Г. М. Зяблова орденом Кутузова первой степени, орденом Красной Звезды…» Да, нынче-то штатский люд такими орденами не балуют. Например, ему, Цареву, дали недавно «Знак Почета», «…в Государственном комитете… в министерстве… сохраним в наших сердцах…» Ну, это опять лирика. «Группа товарищей».

Всего-навсего? «Группа товарищей». Подписей нет. И некролог без портрета. Не шибко… Бывает, что помрет какой-нибудь председатель колхоза — и всё тут: правительственное извещение, портрет, подписи. А вот Георгий Михайлович Зяблов не сподобился.

Интересно, а если бы все-таки некролог был с подписями, то ему, Цареву, предложили бы подписаться? Как-никак директор головного НИИ.

Но ведь он все равно в отъезде был, в командировке.

Признаться по совести, Царев не питал нежных чувств к начальнику главка. И знал, что Зяблов тоже не имел к нему особого расположения. Случалось им ссориться: и с глазу на глаз и на людях. Впрочем, это были деловые ссоры. И сейчас не время вспоминать их — умер человек.

Из-за стены донесся телефонный звонок.

Звонил Лясковец, заместитель Царева.

— Здравствуй, Борис Яковлевич… Ночью… да вот, понимаешь, не удалось… Уже знаю — в газете прочел. Как случилось-то?.. Ну, это — хуже пули. И прямо на работе? Вот так, живешь-живешь… Уже сегодня? Во сколько?.. Я сейчас выезжаю. Венок заказать догадались?.. Ну, молодцы.

Машина стояла под окном.

Царев, одевшись, еще раз зашел на кухню. Поцеловал Женьку в затылок. Она обмякла, проводила его до двери.

Улица встретила Царева резким холодом, тотчас ожгла щеки и уши. Однако машина была всего лишь в трех шагах, а в самой машине, домовито урчащей на холостых оборотах, — теплынь.

Шофер Павел Иванович, коротавший ожидание за последними известиями «Маяка», выключил приемник, пожал протянутую начальством руку, и они покатили обычным маршрутом.

Хотя эта служебная машина была не персональной, а только закрепленной, Царев ездил на ней уже третий год, и с Павлом Ивановичем у него сложились вполне близкие и доверительные отношения. Этому способствовала еще и пытливая, любознательная натура водителя, который, черпая из «Маяка» различные важные сведения, имел обыкновение затем обсуждать их со своим ученым пассажиром.

— Так все же как, Дмитрий Николаевич: тарелка или нет?