Фи! Твой сенат еще раз заслужил signum stupiditatis[23].

– Я не люблю, когда ты орешь, как пастух, – произнес император. – Неужели и ты нахватался от Макрона всей этой гадости. Что за дурные привычки?

Но остановить Гая было уже невозможно.

– Он получит золотой венок, а? Я, я его не получил, а этот негодяй Луций получит? Позор! И это умышленно делается! – кричал Калигула, так что жилы вздувались у него на висках. – Да разве Луций Курион благороднее меня? Сенат грубо оскорбил и опозорил твоего внука, цезарь!

– В чем же оскорбление, если награжден будет Луций Курион? – сухо поинтересовался император.

– Я ненавижу его! – выкрикнул Калигула.

– О, это аргумент, и, безусловно, достойный наследника императора, – саркастически произнес Тиберий. – Потому что он всегда опережал тебя в гимнасии, дальше метал копье, смеялся над твоей робостью.

– Да, он насмехался надо мной. Он унижал меня перед всеми. И перед Клавдиллой…

– Не притворяйся, будто ты любил Клавдиллу! Ты замучил свою жену.

Стыдись! Ты мелочен, Гай Цезарь. Так не должен чувствовать, думать и говорить будущий император.

– Все оттого, – торопился Калигула, – что ты десять лет держишь меня тут взаперти! Оттого, что ты отстраняешь меня от государственных дел и говоришь со мной, как с ребенком. Ты даже в Рим не хочешь меня пускать! А если и пускаешь, так на несколько жалких часов, да еще и соглядатаев посылаешь…

Тиберий вставил:

– Но сколько мерзостей ты успеваешь натворить за эти несколько часов!

У тебя, пожалуй, слишком много денег…

– Это мои деньги, мое наследство, – отрезал Калигула и продолжал со страстью:

– Почему ты не пошлешь меня легатом в провинцию? Солдаты любят меня. Это они прозвали меня Калигулой. Солдаты преданы мне так же, как и моему отцу Германику…

Безо всякого выражения Тиберий повторил свой всегдашний лицемерный ответ:

– Как же мне, старику, стоящему на краю могилы, лишиться тебя? И, кроме того, здоровье твое не таково, чтобы с легкостью переносить тяготы солдатской жизни. И зачем тебе покидать покинутого? – А про себя подумал:

"Что ж мне, оставить тебя в Риме или послать куда-нибудь и самому усугубить свой позор?" – Вслух же произнес иронически:

– Ты мечтаешь о триумфе? Не спеши. У тебя впереди триумф более пышный – ты займешь мое место. Ты ведь прекрасно знаешь, что величайшая честь – быть римским императором – не уйдет от тебя!

Калигула это знает. Старик его унижает, пренебрегает им, ни в грош его не ставит, но признает, что Калигула унаследует власть. Калигула, хотя и бредит славой, вцепился в старика сильнее клеща. Он постоянно настороже, дабы кто-нибудь другой не успел захватить власть, когда старик угаснет, и он постоянно что-нибудь клянчит у него. Вот и история с Луцием не дает ему покоя. Однако он понял, что сейчас ему ничего не добиться. Ну пусть так, с Луцием он сведет счеты, когда будет сидеть в этом кресле. Он ходил по комнате, шлепая огромными сандалиями, его шишковатая голова подергивалась, и он бормотал себе под нос то, что не смел произносить вслух.

Император более не обращал на него внимания. Его логический ум уже обдумывал бессвязные выкрики Гая и классифицировал их. Солдаты любят меня?

Они преданы мне так же, как были преданы моему отцу? Это правда. Гай, сын боготворимого ими Германика, пользуется у солдат огромной популярностью.

Поставить его во главе легионов? Но, жаждущий вот-вот получить власть, он тяготился бы этим, как тяготится всем. И что это такое он сказал о боге?

Зевс низверг отца и внука, чтобы занять олимпийский престол. Вот он и выдал себя, олух!

Шорох босых ног прервал ход мыслей Тиберия. Это рабы внесли светильники и развешивали их по стенам.

Быстро спускались сумерки. Небо стало пепельным, серая туча покачивалась в нем, как огромная, сохнущая на ветру рыбацкая сеть. Большие летучие мыши вычерчивали за окном немыслимые зигзаги, зажигались в небе трепетно мерцающие звезды.

Рабы зажгли светильники и исчезли. Император снова закрыл глаза.

– Ну хорошо. Пусть венок Луцию. Но зато меня, – слышит император рядом с собой наглый голос, – меня ты назначишь консулом. Правда, дедушка?

– Ты и – консул? Не слишком ли ты молод? Не слишком ли зелен? Не слишком ли…

– Глуп? – выпалил Калигула.

Тиберий имел в виду гораздо более резкое слово. Тонкие пальцы императора потянулись к лицу Калигулы.

– Полюбуйся на себя. У тебя сонные, запавшие глаза, мешки под ними. Я не буду спрашивать, как ты провел эти две ночи в Риме…

– Да тебе и незачем. Тебе обо всем расскажут твои шпионы, которых ты приставил ко мне…

– Уже рассказали, – спокойно ответил император. – И они рассказали правду. В то время как ты стал бы рассказывать, что занимался чтением, но, как всегда, не сумел бы выдумать, что же именно ты читал… Мне, впрочем, известно и без того, как ты проводишь свою жизнь. Переодетый женщиной шляешься по лупанарам. Да ты просто девка, пропойца – и больше ничего.

Когда же ты поумнеешь, Гай? О Аполлон! Учись хоть чему-нибудь. Читай философов. Здесь, на Капри, в твоем распоряжении Нерва, дискутируй с ним.

Нерва – кладезь премудрости.

"Проповеди, опять проповеди", – злится про себя Калигула, но внешне продолжает играть роль почтительного и послушного ученика. Он усаживается на скамеечку напротив императора. Внимательно изучает его лицо. Напрасно.

"Нет, консулом он меня не сделает. Ненавидит он меня? Боится? Что он мне готовит на самом деле? Троп или яд?" Его объял ужас, на лбу проступил пот.

Он пристроился на коленях возле кресла императора и опять завел вкрадчивые речи.

Ведь императору известны его любовь и преданность, поэтому он с такой радостью разделяет его уединение, известны ему и его терпеливость и его заботы о здоровье деда. Никто от Иберии до Аравии не предан так безгранично его величеству, как он, Гай, привязанный к императору бесконечной благодарностью. Пусть он только прикажет: прыгни с этой скалы в море, и он прыгнет, не раздумывая расстанется с жизнью, если это угодно императору.

Нижутся слова, извивается скользкая змея, а старик хмурит брови, полный брезгливости к раболепию и лицемерию внука. Вот он, сын великого Германика, ползает передо мной на брюхе; и следы моих ног готов целовать, подлый ублюдок, льстец, чтобы забылось все, что так неосторожно сорвалось у него с языка.

Как нынешний век испорчен раболепием! Как омерзительно смотреть на согнутые спины и не видеть человеческого лица. Да и вместо лиц – маски. В сенате, на улице, дома.

"Моя мать Ливия была умной женщиной, – размышляет император. – Самая умная среди римских матрон. Она ненавидела этого правнука, но баловала его из вражды к детям Юлии. Она видела этого карапуза насквозь. "Изверг, – говорила она. – Он еще не надел тоги, но его вероломства, трусости и распущенности хватит на десяток взрослых подлецов. Это чудовище всех обманывает. И тебя, Тиберий, обманет, если захочет".

"Скорее всего, это будет яд, – с ужасом раздумывает Калигула, – отравят, как отца. Двоюродного брата Гемелла он сделает императором, а меня отправит в царство Аида. Это будет яд. Медленно действующее, бесшумное оружие. Невидимое, надежное. Без ран, без крови – и наверняка".

"Обманет и меня, если захочет, – думает император. – Обманет или убьет? Он болтается везде, где ему вздумается. Он может подкупить повара, того, кто приносит пищу или пробует ее, врача. Яд надежнее кинжала. Что станет потом с моей империей? Моей! Я помог Августу расширить ее. И сам укрепил ее, привел в порядок все дела. Это моя империя. Я всю ее держу на ладони, как яблоко. Удержать, удержать! А когда меня не станет? Старая, мучительная мысль: кто возьмет трон? Кто еще остался из родных? Клавдий?

Заикающийся книгоед, вся жизнь которого в этрусских и карфагенских гробницах? Ко всему прочему он тряпка в руках женщин. Невозможно!

Калигула? Развратник, распущенный и бездушный болван. Его двоюродный брат Гемелл? Вот это был бы император! Образованный, умный мальчик, может быть, слишком тихий и мягкий, но с возрастом это пройдет. Да, ему всего пятнадцать лет, но мой род должен остаться у власти. Вот это мысль! Я вызову из Рима сюда Гемелла и сам объясню ему, что такое государство. В восемнадцать лет он справится с империей! Через три года! Пусть я проживу еще три года! Еще три года!"