— А вон там — мой подарок, — говорит дон Томас, подводя сына к окну.

— Ах! Вороной конь! Какой красавец!

Мигель бросается в объятия отца.

— О, благодарю, благодарю! Теперь я не стану больше ездить на запаленной кобыле. Мой конь! Мой! О, как я благодарен, отец!

Донья Херонима кусает губы: нехорошо, что он так ликует. Какая грешная страстность!

— Отец, можно мне сейчас же проехаться?

— Конечно.

И сын с отцом бросаются к двери.

Но на дворе Мигеля задерживает челядь, пришедшая с поздравлениями. Майордомо, его жена, Бруно, Али, Инес, поварята, служанки, латники, слуги, погонщики — кто с цветами, кто с финиками, цикадами, апельсинами, кто с кроликом, кто со свистком или с четками из орешков.

Мигель благодарит, дает целовать себе руки — так принято по обычаю, — но при первой возможности вырывается и вскакивает в седло.

Дон Томас пустил сына вперед, с гордостью отметив про себя, что мальчик сидит в седле, как влитой. Потом он догнал сына, и оба, счастливые в эти минуты, молча поскакали по пастбищу к северу.

Тем временем из Севильи прикатила карета, вся в золоте. Четверка белых лошадей — словно снежное видение. Карета вплыла в ворота величаво, как белый корабль.

— Его светлость герцог Викторио де Лареда, архиепископ Севильский!

Донья Херонима выходит встречать гостя.

— Спешу припасть к вашей руке, донья Херонима.

— Как рада я видеть вас, друг мой. Вы нас еще не забыли?

— Забыть вас? Вот эти цветы — вам, а вот крест для дорогого Мигеля.

Роскошные алые розы и большой золотой крест, унизанный рубинами, на золотой цепочке.

— Спасибо, дон Викторио! Прекрасный подарок. Вы сами повесите ему на шею, не правда ли?

— Где же наш милый мальчик?

— Отец подарил ему коня, и оба выехали на прогулку.

— Примирился ли уже дон Томас с нашей мыслью — посвятить вашего сына служению господу?

— О нет, дон Викторио, — говорит Херонима. — К сожалению, нет. Он постоянна вмешивается в воспитание Мигеля и, должна сказать, всегда не к пользе, последнего. Он дал ему учителя в языках, капуцина Грегорио, который недостаточно строг. И потом дон Томас прививает мальчику вкус к светской жизни…

Архиепископ усмехнулся:

— Нельзя ждать от него ничего иного, моя дорогая. У дона Томаса, как у всякого солдата, тяжелая рука, но это не страшно. Его влиянию на Мигеля следует противопоставить умелые действия. Как показал себя рекомендованный мною Трифон?

— Падре Трифон — превосходный наставник. Он приведет Мигеля к богу. И я твердо верю, что Мигель, по вашему примеру, станет опорой святой церкви.

— Вера ваша подобна скале. — Вельможа церкви умеет говорить приятное. — Я преклоняюсь перед вами.

И дон Викторио снова целует руку графини и смотрит в глаза ей долгим взглядом.

Молчание затянулось. Послышались решительные шаги за дверью.

— О, какой дорогой гость! — кланяется, войдя, дон Томас. — Добро пожаловать, ваша светлость.

— И друг, забыли вы добавить, — учтиво подхватывает архиепископ. — Ваш дом, донья Херонима и вы, мой друг, угодны господу, ибо это дом истинной христианской любви.

— Герцог, ваша похвала дорога нам превыше всех иных, — отвечает хозяйка дома. — Я выслушала ее со смирением в сердце и благодарю за нее.

Они спустились в патио[1], где их ждал накрытый стол.

К полудню съехались соседи, друзья из близких и из дальних мест, и в их числе — нареченный Бланки, дон Мануэль.

Донья Херонима с опаской следит за сыном, который украдкой бросает на архиепископа враждебные взгляды. Что это значит? Неужели проницательность детского взора открыла то, что она, донья Херонима, так тщательно укрывает в сердце, что лелеет в своем маньярском уединении? Однако тут благородная дама ошибается.

Мигель знает от Грегорио, что этот учтивый сановник церкви прислал в Маньяру его тюремщика Трифона. И если мальчик ненавидит Трифона, то ненавидит и того, кто уготовил ему постоянную муку. К тому же падре Грегорио недолюбливает высоких церковников — это Мигель знает давно. Зачем же любить их ему, Мигелю? То, что он знает о них от Грегорио, говорит об их лицемерии. А притворства Мигель не выносит просто инстинктивно. Впрочем, золотой крест с рубинами примиряет мальчика с архиепископом. Крест ему нравится. Такой, вероятно, носили прославленные рыцари и военачальники.

Праздник удался на славу.

Было высказано множество льстивых слов, заеденных множеством превосходных блюд, запитых реками вина. Затем дон Томас отправил в Бренес, навстречу судну, слугу Франсиско, одного латника и четырех лошадей.

Падре Грегорио выпросил у графа разрешение для Мигеля весь день провести в забавах и даже играть с Инес и Педро.

Инес — прелестная девочка, двумя годами моложе Мигеля, а третий — косенький Педро. Инес живая, веселая — все-то ей смех да радость; Педро, сын бедняка Лермо, замкнут и предан Инес и Мигелю. Дети вместе рассматривали подарки, как вдруг Мигель заметил за колоннами патио тень Бруно.

Следит за мной, решил Мигель. Да, Бруно постоянно где-нибудь поблизости. Что я — малый ребенок? Или не господин здесь? Я покажу всем, что я не овца! Пусть и Инес увидит, что я всегда буду делать только то, что хочу!

Чувство унижения, тлевшее искоркой, разгорается пламенем.

Мигель хватается за шпагу. Первой жертвой его ярости был апельсин, мальчик насадил его на клинок, как маслину на спицу; затем погибла жаба, жившая в патио, — по мавританскому поверью, душа сада, охраняемая всеми, — и в конце концов Мигель одним ударом поразил кошку, как отец его поражал быка.

Инес и Педро бежали в ужасе. Бежал и Бруно, когда юный граф кинулся на него. Оставшись один, Мигель вспомнил о ладье, о Франсиско, посланном в Бренес, и жажда деятельности сперла ему грудь. Он прокрался в конюшню, — все люди отдыхали после пира, — оседлал своего жеребца, вывел из загона и, вскочив в седло, помчался к югу, в Бренес. Дыхание у него перехватывало от гордости за первый самостоятельный шаг, а горло сжимало ощущение отваги и силы.

Дорога по иссушенной красной земле вдоль правого берега Гвадалквивира… В приречных камышах, подобные идолам, стоят на одной ноге розовые фламинго. В воздухе дрожит марево. И кровавые цветы кактусов вдоль дороги, будто кто-то израненный спасался бегством через эти заросли.

Тучи москитов набрасываются на ляжки коня, высоко над всадником кружит коршун, высоко над коршуном выгнулся белый свод небес, и кипит на нем раскаленный солнечный диск.

В Виллареале догнал Мигель Франсиско, который от изумления и страха за молодого господина не в состоянии закрыть рот. Мигель отклонил его просьбы вернуться домой, поел с людьми вяленой рыбы и сыра — и в седло!

С наступлением сумерек перевозчик перевез их на большом пароме через реку к Бренесу.

В то же самое время к Бренесу приближалось и судно.

Каталинон издали узнал сына своего господина и побежал к нему, презрев усталость.

— Господин, дорогой мой господин! — ликует Каталинон, целуя Мигеля.

— Привет тебе, Каталинон. Добро пожаловать из дальних стран.

— Гой, гой! — раздаются на берегу голоса — то пастухи со своими стадами возвращаются в Бренес, окликают путников. — Где будете ночевать?

— У вас, — отвечает Франсиско, — в Бренесе, на старом постоялом дворе «У святых братьев».

Затем причалили судно, наказав перевозчику сторожить его.

Перед постоялым двором придорожный камень римской эпохи, иссеченный временем гранитный столб с римскими цифрами — они стерлись, они едва различимы, зато ниже хорошо заметны арабские цифры.

Здесь, на этом перекрестке, скрещиваются пути севильских горожан, горцев с Падре Каро, пастухов из Эль-Арахала, эстремадурских ремесленников и купцов, возвращающихся из Африки и плывущих вверх по реке, в Кордову или Толедо, с драгоценными товарами.