— О да, — кивнул Нагапутра, — его дух порабощен низшими страстями. Охота, вино, мясо, набеги, стычки с горцами — вот что для него жизнь. Нас, бхикшу, он зовет бездельниками.

— Чем же он опасен? — пожал плечами Гелиодор. — Тем, что по твоей милости зовется джабгу кушан и чеканит свою монету? Три сотни семей кушан, бежавших от джабгу Санаб-Герая, — вот и все его подданные.

— Три сотни степных волков! И еще больше горных барсов — дардов, кати и прочих разбойников, что уважают его. А еще — тысячи крестьян. Защищать «царских людей» от эллинов — он сделал это своим ремеслом. Его уже зовут саошьянтом — «великим спасителем». А многие тохары мечтают вместо шестерых враждующих джабгу поставить царя, конечно же, Куджулу! — Гермей заходил по портику, сжимая виски руками. — Не знаю, кто царь этой страны, я или он? О Зевс! Кто избавит меня от этого коварного тигра? Убить его, отравить, заточить — взбунтуется вся чернь…

— Значит, он должен не просто погибнуть, но и потерять лицо в глазах этой самой черни, — медленно проговорил Гелиодор-Васудева с видом математика, наткнувшегося на интересную задачу. — Здесь, на земле Зороастра, самый большой позор — поклоняться злым дэвам… Не заманить ли этого скифа в Долину Дэвов?

— Пожалуй, я смогу это. Помните преданье о Царском Кладе? Его хватит, чтобы разжечь варварские страсти Куджулы: алчность, властолюбие, любовь к риску, — сказал Нагапутра.

— Чем же я смогу отблагодарить за это тебя, отрекшегося от земных благ? — улыбнулся Гермей.

— Не меня, но нашу общину-сангху. Позволь нам основать вихару [18] и пожертвуй земли с крестьянами и рабами на ее содержание. Идущие путем совершенства должны быть свободны от земных забот.

— Хорошо. Поезжай же немедленно к Куджуле, он сейчас охотится в Панджшере. И ты, Гелиодор, тоже — тебя джабгу знает.

— Слушаюсь и повинуюсь, о царь. Надеюсь, ты позволишь построить храм Аполлона-Кришны. И тебя в нем будут почитать как дхармараджу — праведного царя.

Как только стратег и монах с поклонами удалились, царь легонько постучал по одной из колонн. Бесшумно открылась дверца, и из колонны вышел, щурясь на солнце, человек в сарматском кафтане и штанах, с длинными черными волосами. Острая черная борода окаймляла худое лицо. Темные глаза хищно и цепко глядели из-под густых бровей. Плечи, вместо обычного у сарматов плаща, прикрывала волчья шкура необычной черной масти.

— Ты, конечно, все слышал. Так вот: эти двое тоже не должны вернуться из Долины Дэвов. Они еще опаснее Кадфиза, потому что хотят растлить эллинский дух варварским учением, сделать эллинов еще одной индийской кастой! Да, сармат, я не скрываю от тебя своих мыслей, — ты ведь не домогаешься, как они, власти над моим царством. Тебе нужно только золото. — Гермей достал изящную книжечку из табличек, покрытых воском, отломал одну, нацарапал несколько слов и приложил перстень-печать. — Это приказ моему казначею выдать тебе пятьсот драхм золотом.

— Ты прав, о владыка. Зачем мне твое царство, если сам я — сын царя росов? — сказал сармат, а про себя подумал: «Что твои драхмы перед тем сокровищем, которое я уведу у тебя из-под носа? Чтобы его оценить, нужно быть магом, а не царем».

В долине Панджшер, под сенью зеленой рощи, пировали охотники. Добыча в горах досталась знатная: десять козерогов, шесть архаров, пара винторогих козлов. А могучего снежного барса поразил мечом главный охотник — Куджула Кадфиз. Теперь он восседал, опершись спиной о дерево, и запивал шашлык кумысом из узорчатой мегарской чаши. Узкое, худощавое лицо с высоким лбом, чисто выбритое, как у грека, выглядело суровым, но не грубым. Стройную фигуру прирожденного наездника обтягивали серый шерстяной кафтан и штаны, заправленные в кожаные постолы. Джабгу не носил ни перстней, ни браслетов, лишь золотой пояс тонкой работы да золотую пектораль с греческой камеей — знак власти. Никаких украшений не было на деревянных, обшитых кожей ножнах длинного тяжелого меча. Зато кинжал и нож у пояса сияли золотом и бирюзой. На их ножнах чудища — грифоны, драконы, крылатые барсы — терзали друг друга, словно напоминая о степной жизни, воинственной и безжалостной, где все решали сила и отчаянная храбрость, а не придворные интриги. И, будто в насмешку над пристрастием горожан к утонченной роскоши, на пыльных постолах блестели изящные золотые застежки с изображением китайского вельможи на колеснице.

По правую руку от Куджулы сидел гость — чаганианский джабгу, круглым скуластым лицом и редкой седой бородкой скорее напоминавший хунна, чем тохара. Он довольно щурился, глядя, как с его дочерью Ларишкой, такой же круглолицей и раскосой, шепчется сын Куджулы Вима, высокий парень с могучей медвежьей фигурой.

Молодые дружинники, уминая жирные шашлыки, с усмешкой посматривали на бритоголового индийца, который, согласно заветам Будды, ограничивался лепешками и молоком. Его спутник, грек, наоборот, не пренебрегал дичью: это же не мясо священных коров, а сам он кшатрий, а не аскет-саньясин, чтобы слишком усердно соблюдать правило ахимсы — неубиения живых существ.

— Ну что, правда ли, будто мы, степняки, в городах изнеживаемся и сохраняем лишь привычку к обжорству и пьянству? — с улыбкой спросил джабгу кушан.

— О нет, свидетель Кришна, ты — великий охотник и славный воин! — восторженно произнес Гелиодор. — Но, говорят, настоящий скиф ради знатной добычи не побоится сразиться не только со зверями и людьми, но и с демонами… Слышал ли ты о Долине Дэвов?

— Горцы о ней говорят всякое, но никто там не бывал, хотя трусов среди них нет.

— Я тоже там не был, но древнее знание открыло мне то, чего невежественные горцы не могут знать. Слушайте же! — Спокойно-любезный голос Нагапутры стал вдруг твердым. — Тысячи лет назад народ мелуххов был могущественен и богат, ибо следовал наставлениям мудрых жрецов, учивших о тщете всего земного. На берегах Инда стояли великие города, чьи имена ныне забыты. Дикие и буйные арьи ступали на их улицы только в рабских оковах. Но постепенно добродетель стала угасать в великом народе. Знать погрязла в чувственных наслаждениях, а тупая чернь умела лишь роптать на высших, в особенности на жрецов, мудрость которых была неспособна постичь и потому считала их бездельниками и злыми колдунами. — Он бросил пристальный взгляд на Куджулу. — Наконец гнев богов постиг развращенный народ. Невиданное наводнение опустошило города и погубило урожай. Инд изменил русло, и многие каналы пересохли. Начался голод. Царь сурово взыскивал подати зерном, чтобы прокормить уцелевших горожан. Но крестьяне вместо покаяния и смирения преисполнились мятежным духом. «Пусть пропадут жрецы с их суемудрием, неспособным отвратить гнев богов! Хватит кормить жирных вельмож и их прожорливую челядь!» — кричали они. Царское войско легко рассеяло скопища бунтовщиков. И тогда эти презренные трусы и рабы плоти призвали на помощь варваров. Лавиной обрушились с гор разбойные племена брагуи, следом устремились арьи на своих колесницах. Город за городом обращался в руины. Не споры мудрецов — пьяные гимны кровожадным богам оглашали теперь разоренные храмы и разрушенные дворцы.

Наконец пала столица. Царь со жрецами и остатком войска скрылся в северных горах. Арьи преследовали их, как стая волков, пока не загнали в глубокую долину, стены которой были изрыты множеством пещер. Царь, укрывшись в пещере, наблюдал за боем внизу. Сверкали молниями бронзовые топоры, тучи стрел сеяли смерть. Слоны топтали колесницы, но и сами гибли от метких ударов копий. Когда пал последний слон и арьи прижали уцелевших мелуххов к стене под самой пещерой, царь упрекнул жрецов: «К чему ваша мудрость, если она не может спасти от варваров даже эту долину, последний остаток царства, что кормило вас?» — «Не сожалей о ничтожном земном царстве, — ответил верховный жрец. — Иди вместе с нами, стань бездомным саньясином, и ты обретешь великое царство духа». — «Как я могу бросить своих воинов? Моя дхарма, священный долг — защищать царство. Неужели ваши молитвы и обряды бессильны дать мне хоть эту победу? Призовите на помощь страшных богов, принесите любую жертву! Или все, что вы говорите о могуществе богов, — обман?»