Колин наблюдал за Пенелопой, в то время, как она читала. Время от времени она улыбалась, и его сердце радостно подпрыгивало, неожиданно Колин понял, что ее улыбка стала постоянной, ее губы изгибаются, словно она пытается сдержать смех.

Колин в этот момент осознал, что он широко улыбается.

Он был тогда так удивлен ее реакцией, в тот первый раз, когда она читала его записи; ее ответ был таким страстным, и в тоже время она была вдумчивой и точной, когда говорила с ним о его дневнике. Сейчас все встало на свои места. Она, несомненно, была писателем, возможно, даже более лучшим, чем он, и лучше всего в этом мире, она понимала написанные слова.

Для него до сих пор было довольно трудно поверить в это, и тем более дать прочитать ей свои дневники и спросить нее, что она думает по этому поводу. Страх, подумал он, все время останавливал его. Страх и беспокойство, и все эти глупые эмоции, которые завладели им, были недостойны его.

Кто мог предположить, что мнение одной единственной женщины, станет для него таким важным? Он работал над своими дневниками годами, осторожно записывая свои путешествия, стараясь описать как можно больше того, что он увидел и сделал, стараясь описать свои чувства.

И он никогда не показывал их никому.

До сих пор.

Не было никого, кому бы ему захотелось показать их. Нет, это неправда. Глубоко внутри он хотел показать их множеству людей, но то момент казался неподходящим, то он опасался, что они солгут ему, и скажут что-нибудь хорошее, не то, что на самом деле подумают, лишь для того, чтобы сберечь его чувства.

Но Пенелопа была другой. Она была писателем. Она была чертовски хорошим писателем. И если она скажет, что его записи хорошие, он сможет почти поверить в то, что это правда.

Она слегка сжала губы, поскольку в этот момент пыталась перевернуть страницу, затем нахмурилась, потому что ее пальцы никак не могли зацепиться. После облизывание своего пальчика, она перевернула таки отбившуюся от рук страницу и продолжила чтение.

И снова улыбнулась.

Колин вздохнул, только сейчас поняв, что он задерживал дыхание.

Наконец, она положила книгу к себе на колени, оставив ее открытой там, где она читала. Посмотрев на него, она сказала:

– Я уверена, ты бы хотел, чтобы я остановилась на конце этой записи?

Это было совсем не то, что он ожидал от нее услышать, и сбило его с толку.

– Э-э, если ты хочешь, - он запнулся, - Если ты хочешь прочитать дальше, значит то, что ты прочитала, я надеюсь, было неплохо.

Это было так, словно солнце неожиданно осветило ее улыбку.

– Ну, конечно, я хочу читать дальше, - словно фонтан хлынули из нее слова, - Я не могу дождаться, когда увижу, что с тобой случилось в Кентайре, Малле и - нахмурившись, она посмотрела в раскрытую книгу, - и в Скайе, и Уллапуле и Кулодене, и Грампиане, - она снова посмотрела в книгу, - Ах, да, и в Блэр Кастле, если конечно ты проделал все это. Я думала, что ты намеривался тогда просто посетить своих друзей.

Он кивнул.

– Мюррея, - произнес он, имея в виду своего школьного приятеля, чей брат был герцогом Афольским. - Но должен сказать тебе, я так и не закончил полностью маршрут, предписанный мне Ангусом Кэмбеллом. Из-за того, что просто не нашел даже дорог, соединявших половину мест, указанных им.

– Возможно, - ее глаза стали мечтательными, - именно туда нам следует отправиться в свадебное путешествие.

– В Шотландию? - спросил он, сильно удивившись. - Ты не хочешь поехать в какое-нибудь более теплое и экзотическое место

– Тому, кто не уезжал дальше ста миль от Лондона, - весело сказала она, - И Шотландия покажется экзотической.

– Могу заверить тебя, - произнес он, улыбаясь, затем подошел и уселся на край кровати. - Италия выглядит гораздо экзотичнее. И гораздо романтичнее.

Она покраснела, что восхитило его.

– О, - пробормотала она, выглядя при этом довольно смущенной.

(он задавался вопросом, как долго он сможет приводить ее в смущение и заставлять краснеть, разговорами о романтике, любви и всех тех чудесных действиях, которые подразумевались под этими двумя понятиями).

– Мы отправимся в Шотландию в другой раз, - заверил он ее. - Я обычно отправляюсь на север раз в пару лет или около того, чтобы навестить Франческу.

– Я была удивлена, когда ты поинтересовался моим мнением о твоих записях, - сказала Пенелопа после небольшой паузы.

– Кого еще я мог бы спросить?

– Я не знаю, - ответила она, неожиданная удивленная тем, что ее руки сами по себе дергают постельное покрывало. - Своих братьев, я думаю.

Он взял ее руки в свои.

– Что они могут знать об этом?

Ее подбородок поднялся, ее глаза, такие чистый, теплые и карие встретились его.

– Я знаю, ты всегда высоко ценишь их мнение.

– Это правда, - согласился он, - Но твое мнение, я ценю гораздо больше.

Он наблюдал за ее лицом, и заметил, как разные эмоции появляются у нее на лице.

– Но тебе не нравятся мои колонки, - ее голос был нерешительным и полным надежды.

Он одной рукой нежно провел по ее щеке, будучи уверенным, что она, сейчас не отрываясь, смотрит на него, и ждет, что он скажет.

– Ничего не может быть дальше от истины, - сказал он, страстно произнося слова, - Я думаю, ты чудесный и изумительный автор. Ты показываешь сущность человека с такой искренностью и остроумием, что это просто несравненно. Все десять лет ты заставляла людей смеяться.

Ты заставляла их дрожать. Ты заставляла их думать Пенелопа. Ты заставляла людей думать. Я не знаю, что может быть выше этого успеха.

– Не имеет значения, - продолжал он, словно сейчас он уже не мог остановиться, как совсем недавно он не мог начать. - Что ты пишешь об обществе, и обо всем, связанном с ним. Ты пишешь про общество, и делаешь это так забавно, интересно, и остроумно, хотя мы все знаем, что довольно часто наше общество на самом деле довольно скучное и унылое.

В течение долгого времени, Пенелопа не могла ничего сказать. Она гордилась своей работой, которую она проделывала долгие годы, и тайно улыбалась всякий раз, когда она слышала, как кто-нибудь пересказывал ее, или смеялся над одним из ее язвительных замечаний. Но у нее не было никого, с кем бы она могла разделить свой триумф.

Быть никому неизвестной было унылой перспективой.

Но сейчас у нее был Колин. И пусть даже весь остальной мир никогда не узнает, что леди Уислдаун была на самом деле, простой и не кому не нужной до-последнего-момента старой девой Пенелопой Физеренгтон. Колин знает это. И это имело очень большое значение.

Но она все еще не понимала его действия и поступки.

– Почему тогда, - спросила она, медленно и тщательно выговаривая слова, - ты становился таким далеким и холодным, всякий раз, когда я пыталась поговорить об этом?

Когда он ответил, его слова, были близки к бормотанию.

– Это трудно объяснить.

– Я хороший слушатель, - мягко сказала Пенелопа.

Его рука, которая кружила по ее лицу так любовно, опустилась на его колено. А затем он сказал то, что она от него никак не могла ожидать.

– Я просто завидую, - беспомощно пожал он плечами. - Мне так жаль.

– Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, - она не хотела шептать, но ее голос сам снизился до шепота.

– Посмотри на себя, Пенелопа, - он взял обе ее руки в свои, и сел так, чтобы они сидели напротив друг друга. - У тебя огромный успех.

– Никому неизвестный успех, - напомнила она.

– Но ты знаешь, я знаю, и, кроме того, сейчас я говорю не об этом, - он вытащил одну свою руку взъерошил волосы, словно искал подходящие слова. - Ты сделала кое-что. У тебя есть работа всей твоей жизни.

– Но, у тебя -

– Что у меня есть, Пенелопа? - перебил он ее, его голос стал взволнованным, он поднялся на ноги и стал расхаживать взад вперед. - Что у меня есть?

– Хорошо, у тебя есть я, - сказала она, но в ее словах не хватало убежденности.

Она знала, что он подразумевал совсем другое.