А мысли у Люльки были вот какие: бросить к чертям этого Вальтера, не тащить его дальше, а уходить одному побыстрее, пока не нагнали. Тот сержант с КПП успел все же выстрелить; падая уже, ударил из карабина в упор, прострелил Вальтеру ногу. Жалко, что не голову! Сколько пришлось Люльке потом помучиться из-за того, что промазал сержант, не попал куда нужно.

Карабин грохнул над самым ухом, оглушил, и непонятно было, в кого стреляли. Люлька подумал — в него. Он упал на тропу, ударившись лицом о камни, и лежал неподвижно, боясь пошевельнуться, не понимая до конца: жив ли, ранен или все же цел?

Из оцепенения вывел его окрик Вальтера:

— А ну вставай, Кривой! Что, штаны мокрые?

— Зачем так говоришь, хозяин?.. — пробормотал Люлька, поднимаясь. — Этот упал, — он кивнул на лежащего поперек тропы сержанта, — меня тоже сбил. Головой я ударился об камень, видишь? — И Люлька потрогал пальцами разбитое лицо.

— Хватит болтать! — оборвал его Вальтер. — Помоги сапог стащить.

Он сидел на ступеньках сыроварни, положив простреленную ногу на ящик.

— Может, разрежем? — спросил Люлька.

Он вспомнил свои роскошные сапоги, как резал их финкой, чтоб не достались капитану Зархия.

— Режь! Некогда возиться!

Люлька вынул нож, распорол голенище. Пуля пробила икру навылет, кровь темной струйкой стекала к щиколотке. Вальтер нажал пальцами повыше колена, кровь перестала течь.

— Бинтуй!

— Чем, хозяин?

— Стащи с кого-нибудь из них рубаху! Быстрей, Кривой!

Когда нога была перебинтована, Вальтер попробовал встать на нее. Ничего не получилось.

— Сколько нам еще идти? — спросил он.

— Если будем спешить, за три часа дойдем до перевала.

— Будем спешить…

Вальтер переложил пистолет в левую руку, правой обхватил Люльку за шею.

— Брось-ка финку в костер.

— Зачем, хозяин?

— Брось, говорю!

— Пожалуйста…

«Ва! Как он догадался? — с изумлением подумал Люлька. — Все знает, фашист проклятый!..»

Он швырнул нож в огонь, сноп искр взметнулся к небу, осветил лежащих у тропы солдат и старика в бурке.

— Пошли! И не вздумай сбиться с дороги, иначе это будет твоей последней ошибкой в жизни, понятно?..

Там, за перевалом, первым из рассветной мглы вынырнул Ганс Зингер, щуплый, верткий, в длинном клеенчатом плаще и в каске.

Держа пистолет наготове, он отрывисто спросил о чем-то у Вальтера. Тот ответил, как показалось Люльке, сердито.

В ту пору Зингер был всего лишь унтерштурмфюрером[32]; это потом он стал важным начальником. Люлька начинал свою службу во взводе, которым командовал «маленький Ганс». За два года тот сумел заработать погоны штурмбаннфюрера[33] и личную благодарность Адольфа Гитлера за карательные операции в Белоруссии. Последним обстоятельством Зингер особенно гордился. Он вообще был без меры хвастлив, этот «маленький Ганс». Послушать его — во всем рейхе не сыщешь второго такого храбреца. Но Люлька-то знал истинную цену этой славы — из-за чужой спины руками размахивать да орать любой дурак может. Зингер всегда был там, куда не долетали партизанские пули, хотя, если судить по отчетам в эйнзацгруппу, каждой удачной операцией руководил он лично, начальник зондеркоманды 6а, и никто другой!

«Все они такие, — думал Люлька. — Ладно, пускай что хотят делают, мое дело о себе помнить…»

Вальтера тогда сразу увезли в госпиталь, и Люлька никогда больше не видел его.

«Наверное, шишка этот Вальтер, — решил он. — Вон как вокруг него забегали, когда сказал им что-то. Надо мне быстрей по-немецкому научиться…»

Люльку под конвоем доставили в шрайбштубе[34] зондеркоманды, долго допрашивали там. Потом дали подписать заявление-обязательство о том, что он согласен добровольно служить германским властям, всемерно помогая им в установлении «нового порядка», и на следующий день зачислили во взвод к «маленькому Гансу».

— Наша работа заключается в ликвидации ненужных Германии или опасных для нее элементов, — сказал ему новый начальник. — Убивать безжалостно и не рассуждая, а если раскиснешь…

— Почему раскисну, хозяин? — Он сразу же стал называть Зингера хозяином, как называл до того Вальтера. Когда переводчик перевел его слово, Зингер переспросил и, видимо, остался доволен таким обращением.

— Почему раскисну? — повторил Люлька. — Опыт имею, двух уже уложил. — И добавил не без гордости: — За два дня всего.

— Ну что ж… Посмотрим, как поведешь себя в настоящем деле, — неопределенно закончил первый служебный разговор «маленький Ганс».

Форма, которую выдали Люльке, очень понравилась ему. Особенно черная лента на рукаве с надписью: «SS-Sonderkommande 6а»[35]. Он был щеголем. Люлька Карадашев, и еще любил властвовать, любил, чтоб его боялись, ужасно любил. Правда, теперь он был не Карадашев, а Горобец, потому что немцы верили только документам, а в красноармейской книжке стояло: Горобец Тарас Иванович. Ну что ж, это даже лучше — Горобец.

А кличка осталась старая. Так и записали в специальной графе заявления-обязательства: «Присвоенный псевдоним — Кривой…»

Чем дальше, тем больше Люльку беспокоило будущее. Все на глазах менялось в зондеркоманде: немцы нервничали, суетились, спешили замести следы, убрать возможных свидетелей. Раньше они не беспокоились о таких пустяках. К тому же партизаны стали действовать настолько решительно и смело, что иной раз было не понять, кто кого преследует и кто кого блокирует: зондеркоманда партизан или они зондеркоманду.

После неожиданного налета на лагерь военнопленных в Верхне-Лесном, когда более двухсот человек ушли в лес с партизанами да еще прихватили с собой коменданта лагеря, взбешенный Зингер решил выжечь все деревни в районе действия «лесных бандитов». Часть этой широко задуманной им операции была поручена охранному батальону СС, в котором служил Люлька Карадашев.

Деревни сожгли, жителей, не успевших уйти в лес, расстреляли, побросали в колодцы или согнали на сборные пункты для отправки в Германию.

По следам охранного батальона и шел Алик, не встречая на своем пути ни жилья, ни людей, словно все обратилось в безмолвную, спаленную огнем, остуженную инеем пустыню…

Телегу Колтун устлал свежим сеном. Алика посадили в нее бережно, одернули разрезанный Евдокией комбинезон. Подумав, Колтун вынул нож, полоснул по веревке, стягивавшей Аликины руки, ухмыльнулся:

— Только не хитайся, товарищ герой, куда не надо. Без толку это. Богомол сзаду пойдет, я спереду, де уж тут хитаться? Не упустим мы тебя, понял? Нема дурных…

Лошадь тронулась шагом. Снова подступившие вплотную к дороге осины тянули свои тонкие ветви, будто прощались. Колеса мерно постукивали по бревнам гати, низкое небо висело над головой намокшей мешке виной.

Пасмурное утро, пахнущее дождем, палой листвой и дымом далеких пожарищ, незаметно перешло в день, такой же бесцветный и стылый.

Колтун достал из торбы краюху хлеба, кусок солонины и бутылку самогона. Нарезал хлеб и мясо, протянул Алику.

— Ешь! Ешь, говорю, не верти харей! Мы тебя справного сдать должны, понял?

— Мы ж к тебе по-хрестьянски, с добром, — добавил Богомол. — Бимбера вот даже нальем, не побрезгуй уж.

Алик молчал. Хлеб лежал перед ним. Казалось, целую вечность не ел он такого хлеба, душистого и мягкого, чуть кисловатого на вкус. Не нужно никакой солонины, ничего не нужно, только бы этого хлеба, краюшку с бурой корочкой, с угольком, прилипшим к ней…

— Ну ладно, — сказал Колтун, увязывая торбу. — Не хошь, как хошь.

— Брезгует.

— Недолго ему брезговать осталось. Поглядывай за ним, Богомол… Но, пошла! Но-о!..

За поворотом лесной дороги показалось большое село. Дома тремя улицами спускались к подернутой туманом низине. В зарослях ивняка пряталась невидимая с дороги речка.