Да дело не в барахолке, а в том, что Ивин отец, и дядя Коля, и сотни других заводчан уже к полудню воскресенья были дома. И в цехе, кроме броневых щитов, начали выпускать обычные кастрюли.

Велико ли дело — простая кастрюля? Но все почувствовали: близится конец войны! Наступит скоро на всей земле мирная жизнь, и почтальон, принося письма, снова будет шутить, балагурить, тешить сердца людей добрыми вестями. И люди, приглашая его к столу, наливая ему вина, скажут однажды:

— Ты совсем как Ардальон. Был до войны такой почтарь в нашем районе. У него потом оба сына погибли…

— Вы знаете, — говорил профессор, — война, она не только разъединяет и ожесточает людей, что ужасно, она и объединяет их, сплачивает, закаляет духовно. Перед лицом великой социальной опасности совсем еще молодые, не искушенные жизнью люди совершают удивительные подвиги во имя таких высоких человеческих идеалов, как любовь к родной земле, к ее свободе и независимости… Пока шла сегодня наша импровизированная лотерея, я смотрел во двор и видел его таким, каким он был во времена волейбольных баталий. Нет, право: все четыре террасы полны зрителей!.. — Профессор почему-то не упомянул о флигеле, хотя на его балконе, пока разыгрывались кастрюли, были и мать и дочь. Кастрюли, да еще даром, это вам не прыгающие у сетки пожилые несолидные мужчины. — И вот я подумал, дорогие мои соседи: а ведь сегодня воскресенье, и мы все дома, и чудесная погода к тому же. Давайте сюда сетку, черт возьми! — крикнул он высоким голосом. — Предлагаю матч двух поколений! Николай Андреевич, вы назначаетесь капитаном команды ветеранов, согласны?

— А что? — встрепенулся дядя Коля. — Да запросто обыграем молодежь! Где это у меня мяч-то лежит? Счас мы его подкачаем…

И матч состоялся. Судил его летчик. Он сидел, как и в прежние времена, на террасе, зажав в зубах пластмассовый спортивный свисток.

— Сэтбол! Мяч на игру!..

Ветераны проиграли с разгромным счетом.

— Давайте усилим вашу команду, — миролюбиво предложил Минас. — Я могу перейти к вам и вот… Джуля тоже.

— Что такое?! — вздернул бородку профессор. — Никаких переходов! Мы просто еще не разыгрались, не вошли, так сказать, в спортивный раж. Нет, Николай Андреевич, вы поглядите-ка на этих самонадеянных молодых людей!

— Счас мы им, профессор, насыпем, — заверил дядя Коля. — Счас насыпем!..

Большая половина зрителей «болела» за ветеранов. Даже обычно невозмутимая Цицианова и та спросила летчика с тревогой в голосе:

— Как вы думаете, им удастся это?

— Что именно? — не понял ее летчик.

— Ну это… «насыпать», в общем…

Насыпать не насыпать, но следующая игра была за ветеранами — в самый последний момент им удалось выиграть решающий мяч.

— Это случайно! — орал Ромка. — Играем контровую! Мяч слабой команде!..

Но и в «контровой» повезло ветеранам, и снова исход игры решило всего одно очко.

— Не считается — мы поддавались! — надрывался Ромка. — Из уважения, ну! Играем еще три раза! Окончательно!..

Это было чудесное воскресенье. И даже Жора-моряк, прикативший на своей тележке по сугубо деловым вопросам, не посчитал возможным отрывать Джульку от такой игры. Он терпеливо дождался конца, причем «болел» в отличие от большинства за команду молодых, а когда мяч улетал в нижний двор, то кричал вместе со всеми:

— Аба! Автора-а!..

В «загородном универмаге», как величали барахолку, Джулька купила себе сногсшибательное платье.

— Ва! Такие деньги отдала! — сетовал по этому поводу Ромка. — А мне на кино жалеет, говорит: школу окончил — иди работай, нечего у меня клянчить. Еще сестра называется!

— Слушай, а ведь Джулия права, — возразил ему Жора-моряк. — Она же всю вашу семью тянет и учится еще. Почему бы тебе не помочь ей? Ты же на двух ногах. И руки тоже имеются.

— Руки! — возмутился Ромка. — Ноги!.. При чем руки-ноги? Я не могу эти «Темпы» набивать! Засыпаю сразу, ну.

— Тогда подыщи себе что-нибудь другое, где не заснешь! — Жора-моряк начинал сердиться.

— Ищу! Что, не ищу, думаешь?.. Только в райвоенкомате говорят: к новому году готовьте кружку-ложку, призывать будем…

Если Джулька не любила, когда ей делали замечания, то Ромка не любил этого вдвойне. Однако слова Жоры-моряка задели его куда сильнее, чем бесчисленное количество таких же точно слов, сказанных другими, начиная от матери и Джульки и кончая мадам Флигель.

— Ноги-руки! — ворчал он. — Ва, что за люди, что за люди!.. Думаешь, я не знаю, зачем ты себе платья-туфли и кофточки-мофточки покупаешь?

— Знаешь, ну и что? — невозмутимо отвечала Джулька.

— Все равно он на тебя не смотрит. В волейбол играли, все время Рэме мяч подавал, а на тебя кричал, и все.

Джулька щурила свои прозрачные светлые глаза, точно всматривалась во что-то. Возможно, представляла заново, как, спохватившись — кончается увольнительная! — Рэма заспешила с волейбольной площадки домой, и через несколько минут вниз по лестнице флигеля сбежала уже не девушка в сатиновых шароварах и майке, а маленький солдатик с узкими крылышками погон.

«Нет, — подумала Джулька. — На нее он тоже не смотрит. Там смотреть не на что…»

А Ромке сказала:

— Не в свое дело не суйся.

— Интересно! — Ромка даже руками всплеснул. — Я твой брат! Пока отец на фронте, я за тобой смотреть обязан, поняла? Отец вернется, спросит, я ему что должен сказать? Вай, папа-джан, твоя дочь за нашим соседом бегает, за Ивкой Русановым, ну! А за ней, папа-джан, Жора-моряк на своей тележке с подшипниками.

Если бы не Ромкина реакция, отточенная долгим опытом, коробка от папиросных гильз угодила бы ему прямо в нос. Но Ромка вовремя увернулся.

— Где ваша совесть?! — крикнула из кухни мать. — Перед квартирантами стыдно! Ты зачем ее заводишь? Клянусь, все отцу в госпиталь напишу, все!..

Ромкин отец был ранен. В первом же бою, который приняла его рота. Ночной бой за маленькую полусожженную деревушку. Она стояла на голом бугре, изрытом траншеями, и никому не была бы нужна, когда б не этот бугор, единственный на всю округу. Жители давно покинули свои дома, ушли куда глаза глядят, и теперь деревушка, обнесенная рядами проволочных заграждений, прикрытая дзотами и минными полями, мрачно темнела на бугре, безмолвная и неприступная.

— Приказано нам взять ее, — сказал комроты просто, как будто разговор шел о самом обыденном деле. — Командная высота, с нее здесь все просматривается. Поэтому приказано взять и закрепиться до подхода батальона. Ясно?..

«Ва, как мы ее возьмем? — с тревогой подумал Ромкин отец. — Пока добежим, всех убьют. Где здесь спрячешься, ровное место кругом…»

В полночь стылый мрак, висящий над траншеей, красной стрелой прожгла ракета.

— Пошли, ребята! — сказал комроты по-прежнему просто, словно приглашал на прогулку. — И чтоб все, как один, ясно? Нам ее с ходу взять надо, иначе ни хрена не получится…

«В меня три пули попало, — писал домой Ромкин отец, — но я до утра не ушел из окопа, пока нам замену не прислали. Мой командир роты приказ давал: «Уходи, Чхиквишвили, ты свое дело хорошо делал!» Но я не пошел, сказал: «Только вместе со всеми, это мое твердое слово!» Замечательный, между прочим, человек оказался комроты. Мы с ним рядом в атаку бежали как два родных брата.

Теперь я в госпитале. Ничего, врач все пули вытащил, говорит: долго лечить будем. Может, даже отпуск мне устроит, потому что очень меня уважает…»

Все обстояло, конечно, далеко не так, как описывал Арчил Чхиквишвили. В первом варианте письма пуль было шесть, целая автоматная очередь. Потом он передумал, написал: три. Ну а если по правде, то хватило ему и одной. Она ужалила в плечо, прожгла насквозь. От боли и страха перехватило дыхание, хотел крикнуть: «Помогите! Умираю!..» — да не смог, упал головой вперед, в холодную жидкую грязь. Хорошо, комроты рядом оказался.

Ранение было неопасным; через три недели главный врач госпиталя сказал во время обхода: