— Кой черт! От Ренненкампфа прибыл с донесением, а начальство кошки съели… Отойдем в сторону, поговорим малость.

Они отошли в сторону, к развесистой ветле, в тень, и тут Александр спросил:

— И ты повышение получил? Поздравляю, Максим.

— За Гумбинен. Батарею противника захватил, в конном строю налетел с тыла. Говорит, что следующим георгиевским кавалером за Козьмой Крючковым буду я, но Ренненкампф что-то не торопится…

— За батарею полагается Георгий, никуда Ренненкампф не денется. Ну, рассказывай, как вы там воюете и почему нас не поддерживаете…

Свешников безнадежно махнул рукой и рассказал:

— Ренненкампф принимает газетчиков, упивается победой и опивается трофейными винами. Еще шлет депеши во все концы света о своей доблести на ноле брани, хотя его решительно никто на сем поле не видел… А-а, не стоит об этом. Офицеры и солдаты победили, а не генералы, исключая генерала Адариди, начальника легендарной двадцать седьмой дивизии. Сам вел ее в бой, лежал в окопах, бывал почти в каждой роте. И устоял, а потом погнал противника так, что оный исчез: ищут, ищут, а его нет, как в воду канул… В общем, ни черта не поймешь, что и где творится на самом деле. А у вас как? Как там ваш бывший наказный? Поносит, видимо, своего давнего друга в кавычках, Ренненкампфа? И правильно делает. Но у него такие связи при дворе, что ему и черт не брат, у нашего Ренненкампфа.

Александр кратко рассказал о положении во второй армии, о своей миссии к главнокомандующему и спросил:

— А куда запропастился Жилинский и вся его свита? Ни души из начальства, одни чиновники с погонами офицеров — скрипят перьями да пишут что-то или переписывают — я сейчас наблюдал за одним таким, за Крыловым, хотя он — гражданский. Не нравится он мне, мы с ним еще с Варшавы не сошлись характерами, как говорят.

— О, ты его обходи подальше, это личный секретарь Орановского еще со времен службы в Варшаве… А Жилинский поехал смотреть новое пополнение, сибирские части прибывают. Ты не знаешь здешних порядков: слышишь граммофон? Это значит, что начальства нет. Покажись оное — граммофон замолчит немедленно. Штаб-ротмистр Кулябко развлекается и офицеров развлекает. А ты лично к главнокомандующему?

— Я же сказал: от Самсонова, при пакете. На имя верховного.

— Будь осторожен. Я здесь два дня, жду распоряжения о снарядах, мы их почти все расстреляли. Жилинский лютует, что вы топчетесь возле Нейденбурга и Сольдау, а дело за вас делает первая армия. Это, конечно, чепуха, ничего наша первая армия сейчас не делает. Но не вздумай жаловаться на Ренненкампфа.

Александр улыбнулся и сказал:

— Ты так беспокоишься обо мне, как будто я и есть Самсонов.

— Я знаю, что ты — не Самсонов, но я так же знаю твой дурацкий характер — лезть на рожон в обращении с начальством. Здесь — война, Друг мой сердешный, сразу — на передовые линии, и вся недолга.

— Я и сам туда отправляюсь. Не нравятся мне штабные порядки ни здесь, ни у нас, во второй…

— Ну, довольно о делах. Из Питера ничего не пишут? Надежда, Мария… Как они там?

— Надежда не пишет. А Мария почему должна мне писать? — спросил Александр и пошутил: — Это тебе она должна писать. За то, что ты всегда держал ее в курсе всего, что относилось к моей персоне.

— Не я держал ее, а она сама интересовалась всегда и неизменно твоей персоной. А сие может означать только одно: она к тебе весьма неравнодушной была всегда.

Александр зарделся, как красна девица, и попенял:

— Ну, ну, перестань. Я человек — семейный, и Марии нет никакого смысла интересоваться мной. Тем более что у нее есть, как тебе известно, прекрасный жених и наш друг, Бугров Николай. Он собирался в Кушку, за дуэль посылали. Любопытно, где он теперь?

— Он командовал артиллерийским дивизионом и ранен под Гумбиненом. Теперь лежит в госпитале где-то. Мы вместе громили пушками семнадцатый корпус Макензена, — я в сороковой дивизии.

Александр удивился:

— Бугров попал на ваш фронт? И уже ранен? Как же так?

— Хорошо, что только ранен. Война, всяко случается.

В это время музыка во флигеле умолкла, и из него вывалилась целая ватага офицеров, среди которых были и слишком веселые, под хмельком.

— Связные, ожидают начальство, как и ты. А этот первый — штаб-ротмистр Кулябко, тот самый бретер, из-за которого Николай едва не оказался в Кушке, если бы не Сухомлинов, считающий его почти зятем. Знаком едва ли не со всем белым светом.

В это время штаб-ротмистр увидел его и весело спросил, изящно грассируя:

— Поручик… Пардон, штабс-капитан, вы скоро освободитесь? Быть может, составите нам компанию посидеть за рюмкой смирновской?

— Видал такого друга? — негромко произнес Свешников и ответил: — Благодарю, штаб-ротмистр, мы сто лет не видались с моим однокашником.

— Пардон, я не имею чести…

Александр посмотрел на солнце, садившееся за городком и уже покрасневшее и будто раздавшееся, и с беспокойством произнес:

— Что-то главнокомандующий задержался, может и не принять.

— Примет. Самсонова он уважает, хоть и зол на него. Ибо верховный главнокомандующий мечет громы и молнии, что вы топчетесь возле Нейденбурга, а не идете прямехонько на Берлин. Немцам-то осталось лишь перешагнуть Марну, чтобы взять Париж. Говорят, французский представитель при ставке верховного, маркиз де Лягиш, каждый день требует от великого князя более решительных наших действий, чтобы принудить Мольтке передислоцировать с западного театра несколько дивизий на помощь Гинденбургу и тем ослабить позицию немцев на французском театре. Стратегия нехитрая: пусть русские умирают в лесах и болотах во славу Жоффра. Странная кампания, странная война.

Орлов усмехнулся и пошутил:

— Ты так говоришь, что тебя можно сопричислить к нашим думским левым.

— Я не левый и не правый. Я — русский офицер и рассуждаю, как русский человек. Прими во внимание, что мы воюем всего только две недели. А что будет через два месяца, через два года? Немцы одолеют нас одной тяжелой артиллерией, коей у нас — с гулькин нос, а в первой армии и вовсе нет.

— Ты находишь, что мы протолчемся в Восточной Пруссии два года? И за это время не получим тяжелой артиллерии?

— Я не стратег и планы кампаний не расписывал, но дело идет к тому. Война быстро не кончится — это уже видно и у нас, и на Юго-Западном, ибо наступление в Галиции потерпело неудачу при Краснике… Да что мы это все о войне? Она никуда от нас не денется. Поговорим лучше о своих делах… Да, могу тебе сообщить: я, кажется, женюсь. Такую хорошенькую сестричку милосердия приметил — с ума сойдешь.

— А она тебя приметила?

— Пока нет, но не может не заметить. Я-то здесь длиннее всех.

В эту минуту, оставив за воротами тучу рыжей пыли, на открытом автомобиле во двор шумно въехал Жилинский.

— Ну, вот и поговорили, — сказал Александр, — главнокомандующий приехал, так что молись за меня, Максим.

Максим Свешников выпучил свои светлые глаза и шикнул:

— Ты всего только офицер связи, не более того. И боже тебя упаси…

Александр, видя, что Жилинский остановил автомобиль и намерился сходить, направился к нему и доложил:

— Штабс-капитан Орлов докладывает. Прибыл при пакете от командующего второй армией на ваше имя, ваше превосходительство.

Жилинский легко встал с автомобиля, достал белоснежный платочек и, вытирая высокий лоб, спросил:

— Что у вас там произошло? Гинденбург садится на шею? Или уже сел? Или вы служите не в моем штабе, а у Самсонова и тоже сошли с ума, что сочинили такую нелепицу в своей депеше? — насел он на Александра сразу, без предисловий, и спешившиеся с коней офицеры сопровождения с ехидцей заулыбались: мол, попал штабс-капитан, как кур в ощип. Лишь Максим Свешников мрачно смотрел на происходящее и всем видом как бы говорил: «Эх, Александр, и надо же было тебе соваться со своим пакетом именно в такую минуту?!»

Александр не ожидал такого приема и такого к себе отношения Жилинского, который сам же назначил его офицером для связи еще в Варшавском округе, но не растерялся и сказал твердо и без тени замешательства: