А Трофимыч ехал себе и ехал на своем золотом дончаке и будто ничем не интересовался, а между тем глаза у него были острые и все видели, что следовало видеть, когда едешь по еще вчера бывшей территории противника, и были начеку.

— А немецкий язык не одолели, Трофимыч? — расспрашивал Александр, лишь бы занять время.

— Я-то? — искренне удивился Трофимыч. — А на кой он мне ляд нужон? Мое дело — служба, коня в исправности содержать да приказы начальства исполнять в точности.

Некоторое время опять ехали молча по мелколесью и неожиданно оказались перед довольно большой поляной.

Александр остановил коня, посмотрел на компас и озабоченно сказал:

— Трофимыч, а нам надо взять правее, иначе мы ненароком приедем к противнику, и придется поворачивать коней назад.

Трофимыч с полным пренебрежением ответил:

— Ну уж, ваше благородие, и такое скажете, извиняйте. С какой это стати я буду повертывать назад? Силенка, бог дал, еще держится в теле, так что не извольте сомневаться. Хоша харчишки, сказать по правде, стали не того, до сухарей дело доходило, извиняйте, если не по уставу выходит. Но опять же служба такая: есть харчишки чи нет, а супостата и нехристя, какой зарится на нашу землицу-матушку, след крушить под корень.

И, свернув в сторону, они пустили коней легкой рысью. И тут Александр заметил впереди: на дороге, у обочины овсяного поля, стоял на коленях человек, опершись одной рукой о землю, а другой что-то державший у груди, а рядом с ним лежали еще двое.

Александр подъехал ближе и увидел: стоявший на коленях держал одной рукой торчавший из груди конец пики и, опершись другой рукой о землю, смотрел безумно выкаченными серыми глазами куда-то в даль неба, на горизонт, будто там был убийца.

Недалеко от него в лужах крови лежали еще двое, мертвых. Никаких вещей возле них не было.

У Александра леденящие мурашки побежали от головы до пят и все в груди похолодело. Пика в сердце! Мирного человека! С какой же силой надо было ударить, чтобы пика сломалась, так как всадник конечно же ударил на полном скаку лошади?!

— Поляк и два немца. Видимо, уходили из Ортельсбурга в сторону границы, а не в глубь Восточной Пруссии, — сказал Александр и, спрыгнув с коня, подошел к мертвым, вынул конец пики из груди стоявшего на коленях, и из раны хлынула кровь, а поляк упал, как полено. — Пика — немецкая. Возможно, уланы резвились: кто попадет в сердце. И оставили о себе эту зловещую память.

Трофимыч смотрел на мертвых и молчал. О чем он думал — трудно было сказать, но по темному, как ночь, лицу его можно было понять: и он, видавший жизнь, был потрясен. И только сказал:

— На полном скаку делал, нехристь. На капусту след таких…

…Некоторое время они ехали молча, каждый думал о только что увиденном, и въехали на узкую лесную дорогу, благо она скоро кончилась и впереди показалась поляна. Александр остановился, посмотрел на солнце и хотел сказать, что они, кажется, приехали, как из леса, с противоположной стороны, вырвалась группа кавалеристов и во весь дух устремилась было вперед, но, увидев Александра и Трофимыча, остановилась, замешкалась, видимо боясь, что за ними, в перелеске, скрывается конница или пехота.

Александр удивленно произнес:

— Так и есть: в нашем тылу — уланы. Вы понимаете, Трофимыч, что сие означает?

Трофимыч весь напружинился, привстал на стременах и, расправив огнистую бороду надвое, словно степенную речь готовился сказать на станичном сходе, ответил:

— А чего тут не понимать, ваше скородие? Давайте готовиться к бою. Это они, нехристи, порешили тех людей, — и вынул из ножен шашку.

Александр был приятно удивлен: из второй, если не из третьей ведь очереди был Трофимыч, а такой спокойный и не теряет самообладания.

И сказал:

— Подождем, посмотрим, что они станут делать. Видимо, они полагают, что за нашими спинами есть кавалерия или пехота, и не решаются идти в атаку.

И в это время в стороне от улан показалась другая группа всадников, тоже замешкалась, будто искала кого, и, увидев улан, с гиком рванулась к ним, высоко подняв клинки и огласив поляну криками атаки:

— …а-а-а-а…

Орлов выхватил свой клинок и сказал:

— Это — наши, Трофимыч. Надо помочь. Вы — слева, я — справа.

Отрезать путь уланам к перелеску.

— Знамо дело, помочь след беспременно, потому пруссак норовит вон податься через поляну — к лесу. Трогай, Орлик, да поживей, — сказал Трофимыч своему дончаку так спокойно, как будто на работу поехал.

Александр уже вырвался вперед, забирая вправо и припав к гриве коня, и думал: как тут не ввяжешься в бой, если целая орава противника мчится на него и Трофимыча аллюром, видимо надеясь пробить себе путь в лес? И вон тот, с рыжими усиками, в медной каске, отделился от других и мчался прямо на него, Александра, воинственно подняв саблю… А другие так же воинственно выставили пики вперед, надеясь продырявить Трофимыча насквозь.

И пришпорил коня и уже занес свою шашку для удара, но…

Но командир улан, тот, с рыжими усиками, понял: прорваться в лес не удастся, оба русских идут в атаку и не думают отступать, могут изрубить пол-эскадрона, судя по их решительным лицам, да казаки и не очень боятся улан и идут один против десятерых.

А позади нарастала казачья лава, хотя и небольшая, всего лишь. полусотня, но страшная в своем гике и криках, со сверкавшими на солнце клинками — у одних, с вытянутыми далеко вперед пиками — у других.

— …а-а-а-а… — слышалось совсем близко.

Александр уже приготовился к удару по рыжеусому офицеру, взметнув клинок сколько можно было, как услышал его высокий, почти женский голос:

— Мы сдаемся, герр офицер! Вот! — показал он белый платок и приказал уланам: — Сдаемся, выхода нет!

Александр осадил коня так, что едва усидел в седле, и крикнул станичникам, настигавшим улан сзади:

— Не рубить! Сдаются!

Казаки тоже осадили лошадей и окружили улан, и тут Александр увидел Андрея Листова.

— Андрей, летучий голландец, каким образом ты оказался в этих местах раньше меня, коль я ехал на моторе, а ты — на коне? Спасибо, что ты подоспел, иначе нам с Трофимычем пришлось бы туго. Ну, здравствуй и рассказывай.

Андрей Листов кратко рассказал: его отряд выехал, как и приказал Самсонов, ночью, в разведку, но Крымов перехватил его и послал к командиру четвертой кавалерийской дивизии Толпыго с приказом выйти к Бишофсбургу — Растенбургу и разведать противника — и вот, возвращаясь, заплутался в лесах.

— …И встретили целый полуэскадрон этих головорезов. Обоз наш с ранеными потрошили. Порубили некоторых. Мы погнались за ними и вот встретились с вами, — рассказывал Андрей Листов. — Если бы не вы, казачки наши изрубили бы всех до единого, и по заслугам, — заключил он.

Уланы слушали разговор их с ужасом, ибо ужас был написан на лице рыжеусого лейтенанта в медной блестевшей каске, с серыми глазами, и поглядывали на него умоляюще, будто просили спасти их от неминуемой смерти, которая так и играла зайчиками на шашках, что были в руках казаков, и вот-вот могла обрушиться на любую голову улан.

И лейтенант на ломаном языке попросил Александра:

— Господин штабс-капитан, прикажите ваш казак убирать шашки. Мы есть сдавайсь добровольно, и по Женевской конвенции ви не имейт прав убивайт пленных.

Александр сказал казакам:

— Станичники, спрячьте клинки и разоружите пленных. А вы, лейтенант, встаньте с коня и расскажите, какой вы части и каким образом оказались в нашем тылу… Андрей, допроси его, ты лучше знаешь немецкий.

Лейтенант скомандовал уланам спешиться и бросить оружие на землю, спрыгнул с коня со всем изяществом, как будто в манеже был на учениях, и замер в ожидании вопросов.

Андрей Листов достал из планшета бумагу и приготовился к допросу, а казаки обезоружили улан и проверяли содержимое подсумков и вдруг зашумели негодующе:

— А бурсачки-то хлеба наши, русские, ваша благородь!

— Видали, люди добрые, нахлебничков таких?