Александр Орлов решительно заявил:

— Ваше превосходительство, я не могу, не имею права и не хочу покидать вас. Более того: я прошу вас принять мой автомобиль, вернее — штабной, а лошадку уступить мне. Вы пока доберетесь на ней до штаба, до Нейденбурга, — город может оказаться в руках противника.

Самсонов переглянулся с чинами штаба, Постовским, Филимоновым, тоже сидевшими на дончаках, подавленно сказал:

— Благодарю, капитан, но Нейденбург уже бомбардируется немцами и может быть занят в ближайшие часы, если Кондратович не выполнит моего приказа.

— Я видел его в Нейденбурге, он мечется на моторе, командует своей дивизией, защищающей город…

— Именно на своем моторе он и покинул Нейденбург, — прервал Александра Самсонов и строго добавил: — Выполняйте мое распоряжение, капитан. Как можно скорее попытайтесь добраться до главнокомандующего. Положение армии критическое. Найдите по пути Крымова и передайте мое распоряжение еще и устно, ибо письменно я его отдал: Нейденбурга противнику не отдавать. Если он все же возымет его — принять все меры, чтобы освободить его при помощи третьей гвардейской дивизии генерала Сиреллиуса, которая должна быть в Млаве, и дивизиона тяжелой артиллерии, так как немцы именно с ее помощью добиваются успехов. За сим — желаю вам удачи, капитан. Прощайте.

Александр был потрясен и подумал: Мартос прав, — Самсонов уже не верит не только ставке фронта, а и самому себе и не надеется, что дела еще можно поправить. И то сказать: ставка фронта ровным счетом так ничего и не предприняла, когда Благовещенский оголил правый фланг армии, и не отрешила его от должности, и великий князь не отрешил, а коль великий князь этого не сделал — командующий армией не имел права делать это сам, тем более что все генералы были назначены на свои посты высочайшим повелением царя.

Орлов хорошо знал штабные порядки и был приятно удивлен, что Самсонов наконец уволил Артамонова без разрешения Жилинского и великого князя, но поздно, очень поздно сделал это: корпус уже отступил и разом поставил под угрозу центральные корпуса. А Благовещенского зря не уволил: тот три дня вообще стоял в районе Ортельсбурга и «разводил свои тылы», как писал Крымову полковник Залесский, исполнявший должность начальника штаба шестого корпуса, вместо того чтобы атаковать противника.

Мартос, когда Орлов приехал к нему, надеясь застать здесь Самсонова, так и сказал:

— Александр Васильевич слишком поздно прогнал этого церковного старосту, Артамонова, и напрасно не прогнал Благовещенского. И напрасно не потребовал от великого князя оставить второй корпус Шейдемана у второй армии, а первый передать в полное распоряжение второй армии. В этом случае Шейдеман атаковал бы Белова в лоб, а шестой корпус — в тыл, и Гинденбург вынужден был бы ретироваться за Вислу. Первый же корпус мог бы атаковать противника на моем левом фланге вместе с кавалерийской дивизией Роопа и кавалерийской дивизией Любомирова, но Жилинский держал Артамонова у Сольдау без нужды и пользы, а я сражался с Шольцем один, ибо полукорпус Кондратовича ничего существенного сделать не мог, что показала бригада Мингина, оголившая мой левый фланг куда раньше, чем то требовали обстоятельства.

Орлов позволил себе заметить:

— У вас характер более жесткий, ваше превосходительство, извините. Вы смогли бы сделать так, как сказали, а у Александра Васильевича…

Мартос не обиделся и сказал убежденно:

— Александру Васильевичу характера не занимать. Дело не в характере, капитан. Дело в том, что все мы фатально верили россказням-донесениям этого фанфарона, Ренненкампфа, враля и бездельника, о бегстве восьмой армии и уклонились на этом основании гораздо западнее, чем предполагалось первоначально… И тем самым оторвали Благовещенского от центра армии на два-три перехода… А теперь вся восьмая армия из-за преступного ротозейства Ренненкампфа атакует нас всей мощью и нам приходится отступать в невыгодных для нас условиях.

Орлов был удивлен: Мартос не слыл особенно разговорчивым, тем более с рядовыми офицерами, а слыл как диктатор, от которого все в штабе корпуса стоном стонали, особенно начальник штаба генерал Мачуговский, жаловавшийся Крымову на невозможность служить под началом Мартоса. Однако Орлов так же хорошо знал, что именно Мартос безостановочно сражался с противником во всю мощь, оттеснял его на запад и разбил несколько дивизий или потрепал их основательно, как то было с сорок первой дивизией у Ваплица и третьей резервной — у Хохенштейна, тридцать седьмой дивизией у Лана — Франкенау, то есть нанес поражение полуторным силам, сравнительно с силами своего корпуса.

И тем обиднее было, что после всего этого ему приходится отступать.

И Орлов спросил:

— Я не понимаю, зачем Александру Васильевичу понадобилось приезжать к вам, ваше превосходительство. Ставки фронта и великого князя определенно не одобрят этого. Не мне, младшему офицеру, судить, но мне кажется, что ему лучше всего было бы находиться в Млаве, чтобы иметь возможность руководить действиями всей армии.

Мартос — невысокого роста и черный, как грач, с неловко болтавшейся на боку саблей — золотым оружием за японскую кампанию, — сказал тоном печальнее печального:

— Странный и неожиданный это был приезд. Я готов был не поверить своим глазам и поэтому спросил у него: «Зачем вы приехали, ваше превосходительство? Вам всего лучше было бы находиться в Нейденбурге или в Млаве, поближе к левому обнаженному флангу, и оттуда управлять действиями всей армии, а не отрываться от нее ради одного или даже двух наших корпусов, с коими я и Николай Алексеевич справимся и сами… Ах, как вы огорчили меня, Александр Васильевич!» А он ответил: «Я хотел быть с войсками, с вами, чтобы помочь вам, если не наступать, то продержаться до поры, пока фланговые корпуса начнут атаку противника и отбросят его, о чем я отдал надлежащие директивы». Он еще надеялся на лучшее, а лучшее было так проблематично, ибо Благовещенский и новый командир первого корпуса Душкевич вряд ли что теперь смогут сделать. И окончательно для меня все стало ясным, когда Александр Васильевич, обняв меня по старой дружбе, вдруг тихо сказал: «Вы один можете спасти армию. И всех нас, дорогой Николай Николаевич». Я — человек не сентиментальный, а Крымов называет меня деспотом, но у меня мурашки побежали по спине от таких его слов: он ведь почти прощался со мной, мой старый товарищ по оружию, Александр Васильевич Самсонов, храбрейший генерал и чудесный человек и солдат. Значит, подумал я, уходили, изъездили огненного дончака, измотали своими допингами высшие начальники наши, и он уже не верит не только во что бы то ни было, айв себя. И я не исключаю, что он может что-либо с собой сделать, если обстоятельства так сложатся. Он — решительный человек, это все знают, кто был в Маньчжурии…

И он умолк, неразговорчивый и нелюдимый Мартос, кавалер золотого оружия и самый волевой и знающий дело генерал и командир, и Орлову стало не по себе…

У него еще и сейчас, когда он простился с Самсоновым, стояли в ушах слова Мартоса: «Он решительный человек… Может что-либо с собой сделать, если обстоятельства так сложатся…»

И приказал шоферу:

— В Нейденбург! Как можно быстрее!

И когда Нейденбург был уже на виду, охваченный дымом пожарищ, и когда уже послышалась артиллерийская команда, а вдали под облаками показался аэроплан противника, впереди из леса вырвался отряд немецких улан в шишкастых касках и было пересек дорогу, но, увидев автомобиль, направился навстречу Орлову.

Это было так неожиданно, ибо линия фронта была в нескольких верстах отсюда, что шофер растерялся и резко затормозил.

Орлов едва не навалился на него от толчка и раздраженно крикнул:

— Вперед, а не тормозить! Лошади испугаются, и мы проскочим!

— Так уланы же, ваше благородие, оторвиголовы! Не проскочим! — ответил шофер, но все же попытался вновь дать ход вперед.

Однако время было потеряно, уланы успели окружить автомобиль и злорадно загорланили: