Он говорил и говорил своим гулким голосом, усаживаясь как следует в узком для него кресле, а когда наконец уселся — протянул Длинные ноги в запыленных штиблетах и вздохнул с великим облегчением.

— Фу-у-у. Мы с женой всю ночь просидели на скамеечке, возле какого-то лазарета, ноги отекли…

Жилинский искренне удивился:

— Вы? Всю ночь провели возле лазарета? Чудовищно! А почему же вы не пришли ко мне? Уму непостижимо: председатель Государственной думы, — польстил он, — самый уважаемый после монарха человек в России — и, изволите видеть, целую ночь провел, как бездомный. Ну, Михаил Владимирович, это ни на что не похоже. Срам и стыд для наших военных и, если хотите, для меня лично, и я покорнейше прошу извинить меня за все то, что вы испытали.

Жилинский сожалел и возмущался вполне искренне, а Родзянко думал: «Все вы, военные, одним миром мазаны. Иванов тоже возмущался, когда я сказал ему, что всю ночь просидел у дороги в ожидании, пока моему сыну сообщат обо мне… А о Сухомлинове и Евдокимове молчите, милостивый государь. То-то: каста».

И сказал:

— Пустяки. Война ведь, как вы сказали. Не для всех, к сожалению, ибо эти разбойники с большой дороги, промышленники и купцы, только руки потирают от удовольствия, что гребут и воруют деньгу на каждом шагу. Мошенники и вымогатели, коих надлежит гнать отовсюду, но… без них и совсем было бы черт знает что… Итак, что у вас происходит, если это не строжайшая государственная тайна, о коей знать положено только военным? — вернулся он к тому, с чего начал.

Жилинский думал: этот человек, Родзянко, в первую очередь именно и повинен был в том, что военные ведомства не получали достаточно средств по бюджету, так как Дума все время урезывала суммы, испрашиваемые на военные нужды Сухомлиновым и им, Жилинским, в бытность его начальником генерального штаба, а более всего поддерживала Коковцова, то как министра финансов, то как председателя кабинета министров. А Коковцов боялся всех думских: и левых, и правых, и более всего самого Родзянко. Так что же Родзянко сейчас стал умен задним числом и пытается переложить вину за недостатки в армии на Сухомлинова же, а не на свой думский сброд, коему он потворствовал вопреки интересам престола и отечества и просто — здравому смыслу? А теперь решил искать козла отпущения в лице Сухомлинова, коего изничтожает уже который год, да благо, царь не дает съесть его?

И осторожно заметил:

— Евдокимов, к сожалению, мало зависит от нас, полевых военных, и Петербург не так просто позволит устранить его от должности начальника санитарно-эвакуационной части. А что касается военного министра, то вы сами знаете: не очень-то много сделаешь, не имея в достатке денег. А у Коковцова снега зимой не выпросишь, а не только денег на военные нужды. Уж я-то это знаю, как бывший начальник генерального штаба.

— И у Думы, вы хотите сказать, не выпросишь?

— Не скрою: и у Думы. И тем не менее мы мобилизовали значительные силы к пятнадцатому дню со дня объявления войны, чего противник не ожидал. В том числе мобилизовали при помощи военного министра.

— То есть вы хотите сказать, что Сухомлинова и осуждать не за что? Равно как и эту «одиозную личность», то есть Распутина, если я правильно понял вас? — спросил Родзянко с легкой усмешкой и продолжал: — Не будем спорить, Яков Григорьевич, не до этого сейчас. Да я и не потому к вам приехал, чтобы спорить, а чтобы узнать, не могу ли я быть чем-либо вам полезен. Но я понимаю: у вас неприятности с армией Самсонова и вам — не до меня, профана в ваших делах.

— Нет, отчего же? — возразил Жилинский. — Именно вы можете помочь, если не Самсонову, и не сейчас, немедленно, то на будущее. Ибо положение у нас действительно не очень хорошее, и я не хочу делать секрета в этом перед председателем Государственной думы, — вновь подсластил Жилинский.

И кратко рассказал не столько об армии Самсонова, сколько вообще о ведении войны в Восточной Пруссии, противником преждевременного наступления на которую не преминул назвать и себя. Даже поплакался в жилетку по поводу непокорности Ренненкампфа и своеволия Благовещенского и Артамонова, главных виновников неудачи, нависшей над армией Самсонова. И ни одного слова не сказал о том, что же он делал сам, главнокомандующий фронтом, и какое участие его штаб принимал в руководстве военными действиями, кроме общих директив и общих слов в них, без постановки ясных задач стратегических и тактических во времени и пространстве.

И получился разговор вообще: без цели и смысла. Но Родзянко не преминул прервать его:

— Мы говорим с вами, уважаемый Яков Григорьевич, как два, простите, обывателя: о том о сем, но никак не о главном… А между тем я завернул к вам от Иванова вовсе не ради приятной беседы за стаканом чая, — кстати, от которого я бы не отказался, — а единственно ради того, чтобы хоть в малой степени помочь вам, главнокомандующему фронтом, своим скромным участием, ибо после окончания сей поездки моей я буду докладывать государю о том, что видел и слышал. Великий князь об этом уже просил меня, в частности о Евдокимове, с которым даже он не может справиться и уволить. Его, Евдокимова, сильно поддерживает императрица, и тут без помощи старой императрицы не обойтись: она все же мать государя и он с ней считается. Видите, какие тайны двора я называю вам? А вы секретничаете, — кольнул он Жилинского.

Жилинский не торопился оправдываться. Жилинский почти наверняка знал, что и как Родзянко будет докладывать о нем царю, и ничего доброго для себя от этого человека не ожидал, а потому и осторожничал. Да ему сейчас было и не до Родзянко ему сейчас надо было решать: продолжать или не продолжать держать вторую армию на занимаемых позициях?

Родзянко и не особенно ждал от него каких-либо откровений и, с присущей ему прямолинейностью и грубоватостью, продолжал разговор сам:

— Ну, бог с вами. Я освобождаю вас от обязанности отвечать на мои вопросы, коль вы полагаете, что отвечать на оные без ведома великого князя вам не совсем удобно. Но я прошу вас об одном: сказать мне, разумеется, доверительно, не для огласки и тем более не для печати: есть ли надежда на улучшение положения армии Самсонова? И еще: справитесь ли вы сами с обстоятельствами или потребно будет участие великого князя, что я вам гарантирую вполне, если вы прикажете?

Жилинский незаметно вздохнул: «Пристал как банный лист. А ведь, кажется, все и сам знает» — подумал он и ответил:

— Сто восемьдесят тысяч солдат Ренненкампфа и половина лучшей русской кавалерии стоят без дела в то время, когда армия Самсонова истекает кровью. Это вам о чем-либо говорит? И никто, в том числе и я, не может понудить Ренненкампфа исполнять свой воинский долг перед престолом и отечеством достойно и со всей энергией, ибо он пользуется неограниченной поддержкой где-то свыше, одержал победу при Гумбинене и предпочитает почивать, как вы совершенно правильно изволили выразиться, на лаврах. А победа-то была добыта ценой крови нижних чинов и офицеров и менее всего самим Ренненкампфом.

— Предельно ясно. Предельно, — повторил Родзянко задумчиво и тревожно спросил: — А как с патронами орудийными и винтовочными? С самими винтовками? С продовольствием и фуражом?

— Терпимо пока. Патронов орудийных, правда, расходуется куда больше, чем предполагалось, но они есть. Подвоз плохой, ибо дорог у нас нет вовсе и приходится тащиться на волах, пока обозы доставят их на передовые позиции.

Жилинский не сказал правду: патронов орудийных и винтовочных уже недоставало, но он не хотел давать козыри Родзянко, который конечно же незамедлительно обратит их против Сухомлинова. Но Родзянко и тут нашел лазейку и спросил явно иронически:

— А дороги кто не хотел строить вблизи границы, позвольте осведомиться? Все тот же Сухомлинов, хотя вы, насколько мне известно, все распланировали с Жоффром и хотя Франция именно для сих дорог и дала нам деньги — заем.

Жилинский начинал терять терпение: да что за наказание? Председатель Государственной думы затем и приехал на фронт, чтобы тащить за язык командующих и собирать новые улики против военного министра, вместо того чтобы помочь ведению кампании добрым советом и участием! И сердито ответил: