Орлов достал из кармана пачку папирос, угостил его и механика и успокоительно сказал:

— Ничего, это пройдет. У меня тоже поджилки дрожали, а сейчас все прошло. Смерть — не невеста, любоваться ею не станешь.

Никакие поджилки у него не дрожали, так как он видел, что немецкий авиатор не попадет в автомобиль, однако и шофер не дрожал, когда управлял мотором, и сейчас сказал, злясь на непокорные пальцы:

— Я о смерти не думал, ваше благородие, а службу справлял и прикидывал, как бы его объегорить, вражину, и взять верх. А смерть — известное дело — не невеста, и в обнимку с ней никому жить неохота.

Орлов восхищенно качнул головой и подумал: «Службу справлял… Смерть над головой, а он, изволите видеть, прикидывал, как ее объегорить, вместо того чтобы бежать в лес. Чудесные вы люди, с вами в огонь и в воду можно идти!», и хотел уже приказать двигаться дальше, как заметил, что из леса выбежали солдаты и направились к месту падения аэроплана, а к автомобилю на всем скаку мчался всадник и махал рукой, прося подождать, а когда подъехал, Орлов увидел: подпоручик-артиллерист, взволнован необыкновенно.

— Здесь нельзя ездить, господа! Здесь — наша батарея, и противник охотится за нами даже ночью, — сказал он и виновато поздоровался: — Извините, капитан, и здравствуйте. Подпоручик Ольховский. Я так волновался за вас, что едва с сосны, с наблюдательного пункта, не свалился, когда увидел, что он хочет бомбардировать вас.

— Это вы его подстрелили? — спросил Орлов.

— Так точно. Мы слышали, что кто-то из второй армии подстрелил цеппелин из полевого орудия, штабс-капитан Орлов, кажется, ну и решили попробовать сами. Не по уставу, конечно, но…

— Молодцы. Благодарю, подпоручик… Вы, наверное, из второго корпуса? Он должен быть здесь.

— Так точно, из второго. Ждем приказа бомбардировать крепость Летцен, — ответил подпоручик и добавил: — На днях наши парламентеры поехали с белым флагом, чтобы передать требование командования: сдаться во избежание лишнего кровопролития, но немцы открыли огонь, ну, мы сидим и ждем, пока немец белый флаг выбросит. Безобразие, а не война, извините, капитан; пока мы будем думать-гадать, что делать с крепостью, противник удерет под Берлин.

Орлов не стал секретничать и сказал:

— Противник не удирает, а перегруппировался и атаковал вашего соседа, шестой корпус на правом фланге второй армии. Если вы будете ждать, пока Летцен выйдет к вам с повинной, может и война кончиться. Его следовало обойти, а не парламентеров посылать и ждать у моря погоды…

— Как? — искренне удивился подпоручик — молоденький, с еле пробившимися чернявыми усиками. — Противник не бежит, а намерен еще и атаковать нас? И поэтому высматривает с аэропланов расположение наших линий?

— Очевидно, высматривает, прочно ли вы здесь засели, подпоручик, и доносит с удовольствием: прочно, помочь второй армии не намереваетесь, что и требуется знать Гинденбургу и Людендорфу, — зло сказал Орлов и спросил: — Так как нам лучше проехать? Я направляюсь к командующему вашей армией.

Подпоручик недоверчиво посмотрел на него, на шофера и механика и спросил:

— Я могу знать, с кем имею честь, капитан? Это — моя зона, и я обязан…

— Правильно делаете… Я — генерального штаба офицер связи верховного главнокомандующего Орлов. Вот мои документы, — показал Орлов бумаги.

— Вы — Орлов? Тот, который подстрелил немецкий цеппелин? Рад, весьма рад был познакомиться с вами, капитан, и готов оказать вам маленькую услугу: дам знать по линии, чтобы вас не приняли за противника. Ваш мотор «бенц»…

— Понимаю и благодарю. Но в таком случае, — сказал Орлов, — дайте знать вашему начальству, что ваш корпус возвращается Самсонову. Попытайтесь нарочным предуведомить начальство, что в ближайшие часы на вашем плацдарме предстоят важные события, от коих будет зависеть судьба второй армии, а может статься, и всего фронта. Надлежащие директивы вы получите сегодня от вашего командующего, но чтобы выиграть время, было бы полезно приготовиться к этим событиям уже сейчас. Хорошо, если бы вы смогли сообщить об этом вашему командиру, генералу Шейдеману, а он, может, сам сообщит генералу Алиеву.

— Слушаюсь. Будет исполнено без промедления, — козырнул подпоручик.

Орлов и не подозревал, что он наделал этим советом и какие громы и молнии на него обрушатся через несколько часов, и был убежден, что поступил правильно: замысла ставки он не назвал, но, по крайней мере, офицеры второго корпуса, самого ближнего к правому флангу Самсонова, будут в курсе назревающих событий и могут к ним соответственно подготовиться.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Ренненкампф узнал о его разговоре с подпоручиком Ольховским и встретил язвительным вопросом:

— Штабс-капитан, вы не командующим ли моей армией назначены государем, что позволили себе вмешиваться в действия подчиненных мне офицеров и генералов и соблаговолили приказать им незамедлительно подготовиться к важным событиям? Уж не к штурму ли Берлина, позвольте осведомиться?

— Никак нет. Я намерен был выиграть время, пока доберусь к вам, — попытался объясниться Александр, но Ренненкампф оборвал его:

— Меня не интересуют ваши намерения, и я не привык, чтобы меня поучал даже господь бог, как и что выигрывать. Кстати, здесь — армия и идет война, а не Монте-Карло, где развлекаются и играют в рулетку… Оставьте пакет и можете возвращаться, а я тем временем сообщу верховному, что ставка фронта присылает ко мне некомпетентных офицеров, кои мешают мне исправлять возложенную на меня государем должность.

Александр закипел, но сдержался и сказал:

— Ваше превосходительство, я — не ваш рядовой офицер, а представитель именно ставки верховного главнокомандующего и прошу вас не повышать на меня голос.

— Как вы смеете вести себя подобным образом с командующим армией?! — возмущенно прервал его Ренненкампф.

— Повторяю, я прошу не повышать на меня голос, — сказал Александр, но это лишь подлило масла в огонь.

— Молчать! Или я прикажу отправить вас этапом к Жилинскому! — не унимался Ренненкампф и напустился на брадобрея: — Что ты все трешь мой лоб? Или дыру вознамерился оставить мне в воспоминание о твоей усердной деятельности? Ты слышишь, что ко мне прибыл мой начальник? Кончай свою парфюмерию, пока он и тебя не разделал, — издевался Ренненкампф над Александром.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — покорно произнес вильненский брадобрей, но дела не оставил и тер, тер его лоб со всем старанием.

Александр улыбнулся. Ренненкампф, гроза армии, сидел в огромном кабинете имения Гогенлоэ, как китайский божок, перед роскошным овальным зеркалом, как сидят все смертные в парикмахерских: повязанный белоснежной простыней-пеньюаром, с уже выбритым худощавым лицом и роскошными пушистыми усами, спускавшимися сначала книзу, потом вздымавшимися кверху и, наконец, вытянувшимися вразлет, как беличьи хвосты, по обе стороны крупного прямого носа, и терпеливо ждал, пока брадобрей закончит массаж его большого, с залысинами, лба и всех морщин на нем, которые куда проще было бы заштукатурить какой-нибудь помадой, что стояла в баночках перед зеркалом, рядом с бесчисленными флаконами с духами и одеколоном и всякими пилочками и ножничками для маникюра.

На столике перед ним, в розовой фарфоровой пепельнице с амурчиками, лежала и будто клевала что-то толстая сигара с золотым ободком, и от нее вился и уходил к расписанному фламандскими фресками потолку синий дымок и разносил по кабинету крепкий запах.

И было в кабинете так торжественно-тихо и напряженно-строго, будто сюда вот-вот должен был войти царь, и все приготовилось и замерло в ожидании этой величественной минуты, но царь не входил, царь стоял во весь свой державно-преувеличенный рост в золотой раме и смотрел на мир неживыми, блеклыми глазами, словно наблюдал за брадобреем и ждал, пока он освободится и приведет в порядок его рыжую бороду, потерявшиеся в ней усы и спрячет под свою парфюмерию отечную синеву под глазами, а придаст лицу выражение истинно монаршей воли и величественности.