Вернулся из кухни Блохин, убрал со стола тетрадь, сел рядом.

— Что-нибудь случилось, Митяй?

Трудно ответить. Случилось такое, что… Лучше начать издалека. Рассказывая о поездке, Митя не умолчал и о своих слезах в Черемхово. Блохин успокоил его.

— Это ничего… Слезы — вода, да иная вода дороже крови… А в Осиновке как дела?

«Откуда он знает, что я там был?» Митя замялся, а Блохин, подперев руками голову, ждал. «И чего это он спрашивает об Осиновке?» Вот тут бы и высказать все, ради чего пришел, но Митя говорил о дне труда в бывшем поповском доме, о Никишке Петухове, а об Анне и о том, что с ним случилось, ни слова не сказал. Сам того не замечая, он отщипнул от багульника листочек, размял его, понюхал.

— Хорош? — спросил Блохин и придвинул к себе банку с багулом.

— Кто? А-а… да! Ну, я пойду, Иван Иванович.

— Посиди еще, Митяй! — Блохин как-то украдкой посмотрел на фотографию жены! — Цветы меня всю жизнь преследуют…

Странный какой-то этот Иван Иванович. Ни с того, ни с сего начал рассказывать о себе, весь оживился, глаза его заблестели. Мите казалось, что перед ним не пожилой, уже седеющий человек, а тот молодец с закрученными усиками, который фотографировался в тысяча восемьсот каком-то году.

«Удалым был дядя Ваня, но и мурцовки хлебнул в жизни немало», — думал Митя, слушая Блохина…

На одной железнодорожной станции близ Байкала полиция арестовала группу рабочих, устроивших в лесу маевку. Среди них был юноша Иван Блохин. До отправки в город всех арестованных держали в каталажке. Родственники приносили им еду, одежду, у Ивана родных не было, и он ничего не ждал. Беспокоило одно — как отнесется к его аресту девушка, с которой он дружил два года и которую считал своей невестой. Беда могла испугать ее… Когда арестантов загоняли в вагон с решетками на окнах, Ивану передали домашнюю красную лилию (полевых цветов еще не было). Лилия воодушевила парня, ведь красный цвет означает любовь… Отсидел в тюрьме короткий срок, приехал обратно на станцию. Девушка встретила его букетом красных саранок. Скоро они поженились. А еще через пару месяцев Ивана Блохина арестовали за распространение революционных прокламаций. Тюрьма разлучила молодоженов на три года. Ехал домой с тревогой на сердце… Молодая жена вышла к поезду. Одной рукой вела сына-карапуза, в другой держала букет цветов… В тысяча девятьсот пятом году Блохин участвовал в вооруженном восстании против царского строя. Военно-полевой суд приговорил его к каторжным работам. Повидать семью довелось только весной тысяча девятьсот семнадцатого года. К его груди припала жена с букетом цветов в руках.

— Вот так, дорогой Митяй, в лишениях и борьбе не угасала наша любовь…

Иван Иванович повертел перед собой банку с багульником.

— Завтра день моего рождения, так женушка заранее поставила кустики в воду, чтобы и зимой порадовать меня живыми цветами…

«Эх, была не была!» — решился Митя.

— А я зачем к вам пришел-то, Иван Иванович…

Блохин как будто только этого и ждал.

— Давай выкладывай!

— Да вот случилось… С одним парнем разговор затеял про это… про любовь!

— Эва, куда вы хватили! — засмеялся Блохин. — И что же?

Митя развел руками.

— Вроде бы ни к чему она сейчас, времена неподходящие… Любовь можно отложить до мировой революции.

— Кто из вас до этого додумался? — серьезно спросил Блохин.

— Парень тот!..

Иван Иванович поднялся и, как всегда прихрамывая, зашагал по комнате.

— Передай тому парню, что он дурак. Я не откладывал, хоть время вон какое было… Мать честная, про печку-то я и забыл!

Он проворно прошел на кухню, но скоро вернулся, возобновил беседу:

— Смех и грех с вами, ребята!.. Ты знаешь, Сергей Лазо фронтом командовал и любил. Подругу жизни он в боевых походах повстречал… А ты знаешь…

С минуту Блохин ходил молча, что-то вспоминая, затем переставил портрет Ленина с этажерки на стол. Ильич в кепке. Один глаз чуть прищурен, на губах едва заметная улыбка.

…Однажды по Енисею небольшой пароходик тянул баржу с политическими заключенными. На какой-то пристани на баржу загнали новую партию арестантов. В тот же вечер один из них поведал окружившим его товарищам такую историю… В далеком сибирском селе Шушенском отбывал ссылку Владимир Ульянов. Думая о судьбах революции в России, о счастье для всего трудового люда, он не чуждался и своего личного счастья. В те годы молодой Ульянов хлопотал перед полицейскими управлениями о том, чтобы из Уфы в Шушенское перевели административно-ссыльную Надежду Крупскую. После долгой волокиты полицейские чиновники переезд разрешили, но поставили условие: бракосочетание должно состояться немедленно по прибытии невесты в Шушенское, иначе она будет отправлена обратно…

Слушая Блохина, Митя представлял себе молодого Ильича. Сходство с портретом, наверное, очень большое. Говорят, что раньше, при старом режиме, все молодые люди носили усы и бороду… Владимир Ульянов и Надежда Крупская идут под руку в сопровождении друзей в церковь. Все ждут торжественного момента, но священник отказывается совершать обряд венчания потому, что у жениха и невесты нет обручальных колец… Свадьба расстроена. Жандармы уже поговаривают об отправке Надежды Крупской в Уфу… Выручил какой-то ссыльный, он из меди или бронзы сделал два кольца…

— Ты и об этом тому парию расскажи! — посоветовал в заключение Блохин.

В коридоре, прощаясь с Иваном Ивановичем, Митя откровенно сказал:

— Дурак-то — я, а не тот парень!

— Об этом, Митяй, я еще вчера догадался… Приходил ко мне твой спорщик.

— Федька приходил?

— Может, и Федька. Сам знаешь, кто о тебе беспокоится.

— Тогда я к нему!

Митя потянулся к дверной ручке, но не взялся за нее.

— Еще дельце, Иван Иванович!.. Костю Кравченко мы думаем в комитет ввести. Он — ничего парень, держит линию!

— А что же! Такого можно запрягать, потянет! — Блохин отечески похлопал Митю по плечу. — Иди выспись перед поездкой!

С крыльца были видны тусклые огни станционных фонарей. Пурга еще не утихла. В распахнутой шинели Митя пошел навстречу ветру…

У Комогорцевых избушка в одну комнату, тут все: и кухня, и горница, и спальня. Русская печь занимала половину жилья и выглядела, как большой пароход на мелководной реке. Едва войдя в избу, Митя заметил перемену. Хозяева не зажигали лампы, ее заменял очаг, устроенный на одном краю печки-великана. Смолевые полешки с треском горели, освещая бедное убранство рабочей квартиры. Немного пахло дымом. Как видно, с наступлением сумерек стол передвинули ближе к огню. Федя уткнулся в книжку, его мать пришивала заплаты к рукавам старой рубахи.

— Вечер добрый! — приветствовал их Митя, стряхивая снег с шапки.

— Здорово, если не шутишь! — ответил Федя и вылез из-за стола.

Друзья отошли в угол и сели на Федину холостяцкую кровать. Свет очага, как ни силился, сюда не доставал. Закурили. К древесному дыму прибавился махорочный. Разговор вели вполголоса.

— Говори, долговязый, был в Осиновке?

— Даже два раза!

— Слава богу, на человека стал походить! Сказал ей?

Митя покачал головой. Федя притворно вздохнул, сбросил с постели котенка, придвинулся ближе к собеседнику.

— Не знаешь, как объясниться? Я тебя научу! Повторяй за мной. В настоящий текущий момент жить без вас, извините, без тебя не могу! Ставлю вопрос ребром: выходи за меня замуж!

— Трепло ты! — Митя отвернулся. — Может, я совсем ей не нужен такой! Ты подумал об этом?

— Подумал! Тогда головой в прорубь — и всему делу конец!

— Прощай, пустобрех! — Митя вскочил, потянулся к подоконнику за шапкой.

Федя обнял товарища, насильно усадил его на кровать.

— Не дури, Митенька! Мне со стороны виднее. Нужен ты ей. У кочегара душа чистая, сердце горячее. Ладно, не говори ей ничего. Будь таким, какой есть, и она заметит тебя… Еще свадьбу сыграем. Эх, и потанцуем!..

Митя улыбнулся, показал здоровенный кулак.

— Ну, попляшем! — поправился Федя.