— Что? Взять двоих? Пусть едут, только вы нам дровец подбросьте!

В вагоне было тепло, чугунная печка накалилась до красна. Под потолком качался фонарь с небольшим огарком свечи. С угла на угол была натянута проволока, на ней висели штаны, рубали, портянки и какие-то лохмотья. Пахло прелым и кислым. Как видно, люди здесь поселились давно.

На нижних нарах оставалось достаточно места для новых пассажиров..

Ночью Анна проснулась от неприятного зуда. Поворочалась с боку на бок на расстеленном полушубке, но уснуть не смогла… У самой стенки спал Митя, он часто вздрагивал, елозил ногами, бормотал во сне, царапал грудь. Наконец Митя открыл глаза, расстегнул шинель, яростно почесал под мышками, слез с нар. Фонарь уже погас. В печке тлели головешки. Митя бросил на них полено, покосился на грязные нары, но сесть не решился. Хотелось курить… Обшарил карманы, вместо махорки нашел несколько орешков, бросил их в рот.

Спустилась к печке и Анна.

— Меня кто-то кусает! — откровенно сказала она.

— Меня тоже! — признался Митя…

Так до утра и простояли у печурки…

Уездный комитет комсомола нашли быстро. Секретарь укома, рослый парень с густыми русыми волосами и очень бледным лицом, сидел за столом, накинув на плечи шубу-борчатку. Перед ним лежала стопка исписанной бумаги. Узнав, откуда приехали делегаты, он начал расспрашивать Митю и Анну о работе ячеек. Открылась дверь, и его куда-то позвали. Поднимаясь, секретарь рукавом шубы смахнул со стола несколько листков. Митя поднял с пола бумажки, взглянул на одну из них, пробежал глазами. Красивым почерком было написано: «…В ячейки никто из нас выехать не смог из-за отсутствия теплой обуви и одежды. Шуба есть лишь у секретаря. Партия дала всего четыре папахи… Больше двух недель мы не имеем обеда. Вот уже второй день укомовцы ничего не ели, нет хлеба. Для делегатов съезда получили (оставлено место для цифры) фунтов пшена…» Митя положил листки на стол… «Несладко тут ребятам живется». Когда секретарь вернулся с пачкой брошюр и сел. Митя увидел торчавшие из-под стола армейские ботинки с дырявыми подошвами.

После беседы секретарь написал записку к коменданту общежития и, виновато улыбаясь, сказал:

— Сегодня вы уж как-нибудь потерпите, а завтра мы вас начнем кормить!..

Анна обрадовалась, что в общежитии немного теплее, чем в укоме, сбросила в коридоре полушубок и куда-то исчезла. Никто не знал, что она закрылась в уборной и, расстелив на подоконнике платье, стала бить вшей. По ее совету, то же самое проделал и Митя. Потом пришли к коменданту, не стесняясь, рассказали о своей беде. Комендант исполнял также обязанности истопника и сторожа, поэтому занимал в общежитии тесную комнатушку. Выслушав Митю, комендант призадумался. В общежитии всего две комнаты: одна для женщин, другая для мужчин. Куда же девать вшивых делегатов?

— Ладно, оставайтесь в моей каморке. Сыпного тифа не боюсь: болел в девятнадцатом… Барышне — койка, кавалеру — стол. А сам я где-нибудь устроюсь…

Съезд открылся в большом каменном доме купце Гершевича. Представитель уездного комитета партии большевиков приветствовал делегатов, назвал их кузнецами своего счастья и закончил речь словами:

— Шагай вперед, комсомолия!

Полтора часа слушали доклад: «Текущий момент и задачи комсомола в условиях Дальневосточной республики». Секретарь укома говорил о положении на фронтах, о разрухе и голоде, о бандитах и мешочниках-спекулянтах, о каверзах эсеров и меньшевиков, о возникающих повсюду комсомольских ячейках, о воскресниках и митингах, о винтовках и книгах.

На стол президиума упала свернутая в виде птички бумажка. Председатель остановил докладчика, громко прочитал записку: «Почему у секретаря укома хорошая шуба? Значит, он буржуй. Зачем распоряжается в комсомоле?»

Давно не топленная купеческая гостиная еще не на грелась. То в одном, то в другом углу делегаты покашливали, и тогда в холодном воздухе появлялись клубочки пара. Секретарь медленно провел рукой по волосам, оглядывая сидящих перед ним юношей и девушек. Ему показалось, что не только записка, но и строгие взгляды всех присутствующих спрашивают, откуда взялась такая шуба…

— Трофейная у меня борчатка, товарищи! Еще года не прошло с тех пор… Брали мы одну деревушку на берегу Селенги. Погнался я за каппелевским офицериком, он в меня пальнул из маузера, да промазал. Я его настиг и клинком по башке шарахнул…

— Признать правильным! — зычно крикнул Митя Мокин.

— Ну, как? — спросил председатель делегатов.

— Ясно! — загудел съезд.

Доклад продолжался…

Вечером делегаты поели пшенной каши и пошли в театр. Приезжие артисты показывали отрывки из оперы «Фауст». Митя скучал, ему не нравилось, что на сцене пели долго и непонятно, к тому же его донимали вши, и нельзя было сидеть спокойно. Он шепнул что-то Анне. Вместе вышли из зала.

Больше часа бродили по темным улицам городка. Усталые вернулись в комендантскую каморку… Митя спал на столе. Среди ночи его разбудил тревожный крик Анны:

— Берегись, берегись!

— Что с тобой? — испуганно спросил Митя.

Анне приснилось, что предревкома Герасим выписался из больницы, идет по улице Осиновки, а с церковной колокольни в него целится из карабина лавочник Петухов…

— Спи, Аннушка!

Сам не зная, как вырвалось это слово, Митя снова уснул, а в ушах молодой учительницы все еще звучало: «Аннушка». Так нежно называла ее только мать. Анна лежала с открытыми глазами, прислушивалась к ровному дыханию спящего товарища. Плохо ему: в головах смятая шапка, укрылся худенькой шинелькой, сам скорчился — стол был короткий. Анна поднялась с койки, подошла к Мите, набросила на него суконное солдатское одеяло. Все это видела в окно сторожившая город луна…

Обратно ехали в холодном, но пассажирском вагоне четвертого класса. Тут хоть ветра не было и то хорошо. Делегаты везли домой отпечатанные на папиросной бумаге решения съезда и по две брошюры Ленина.

На разъезде Анна сошла с поезда, Митя проводил ее до водокачки. На занесенной снегом дороге Анна обернулась, помахала белой варежкой.

— До свиданья, Аннушка! — крикнул Митя.

Во всех классах шли уроки. В пустом коридоре тикали большие настенные часы да в углу, где стояла бочка с кипяченой водой, из крана в ведро с помятым боком шлепались крупные капли. Крашеный табурет, на котором всегда сидел у окна школьный сторож, пустовал. Оставив на подоконнике медный колокольчик, старик отправился во двор колоть дрова…

Пронька и Кузя без стука прикрыли за собой дверь, огляделись по сторонам. Сразу оба заметили вывешенное рядом с картой Азии объявление: соучраб приглашает на новогодний бал, будут игры и танцы до двух часов ночи. Ребята на цыпочках прошли в раздевалку, оставили там одежду и так же бесшумно вернулись в коридор. Они решили над картой и объявлением прикрепить принесенный ими лозунг. Вчерашний вечер они потратили на то, чтобы найти старые газеты, нарезать их полосами, склеить в двух местах горячей картошкой. Потом химическими чернилами крупно по всей ленте написали два слова. Сегодня утром парнишки расстроились: газетные листы расклеились. Выручил Ленька Индеец, он утащил у матери столовую ложку ржаной муки, и ребята заварили клейстер. Теперь лозунг не развалится на части. Кузя поднес к карте табурет, взял в зубы несколько старых гвоздиков, достал из кармана штанов небольшой камень.

— Давай! — крикнул он Проньке.

Пронька мигом раскрутил сверток, один конец подал Кузе, а другой ухватил сам.

— Что вы здесь делаете?

В дверях учительской стояла Лидия Ивановна. Кузя вздрогнул, резко повернулся на табурете и чуть не упал. Кутаясь в теплый платок, учительница подошла к лозунгу, прочитала его и сказала тихо, но властно:

— Сейчас же в учительскую!

Через весь коридор, боясь громко топать, Пронька и Кузя осторожно несли свою работу. Так, бывало, летом носили они по улице бумажного змея с длинным хвостом. Никто из них не понимал, почему всем известная старая большевичка помешала двум будущим комсомольцам накануне Нового года осуществить их замысел. В учительской они положили лозунг на длинный стол, ожидая нагоняя от Лидии Ивановны. Но учительница, не говоря ни слова, вырвала из старой тетради листок, скрутила его жгутиком толщиной с карандаш, обмакнута в чернильницу и, близоруко прищуриваясь, аккуратно приписала мягкий знак к одному из слов. На сердце у ребят отлегло, но зато щеки их горели от стыда. Пока ученики прибивали лозунг, учительница подсказывала, какой край поднять выше, а какой опустить, чтобы было ровно. Когда старик вошел с охапкой дров, со стены весело глядели два ярких слова: «Даешь комсомол!»