Пронька провел травинкой по Шуркиному лицу. Тот дернул губами, вяло отмахнулся. Пронька пощекотал его еще раз.

— Вот пристала, проклятая! — заворчал Шурка и открыл глаза… — Славно храпанули, синьоры!

Снова распалили костер. Цыдып отвязал от задка телеги большой котел…

За чаем бурят сказал, что может подвезти до Лысой горы.

— А ты куда ездил? — спросил Костя.

— За хребет работников возил, будут скот пасти!

Цыдып прихлебывал чай из деревянной раскрашенной цветочками чашки и больше ничего не говорил. Не мог же он рассказывать мальчишкам, что по заданию Усатого увозил в тайгу стрелочника Капустина и кладбищенского сторожа Матроса. Они должны возводить избушку в глубокой пади и устраиваться в ней на зиму. Сюда еще не раз привезет он мужиков, убегающих от белочехов, японцев и семеновцев. Сюда Цыдып будет привозить и оружие, полученное по цепочке от Тимофея Кравченко. Парнишки крепко спали, когда к ним на табор приходили Капустин и Матрос. Первые партизаны хотели узнать, что за люди ночуют в кедровнике. Пусть веселые парнишки пьют чай и едут с ним до Лысой горы, а там он свернет к своему улусу.

Глава шестнадцатая

Прощальный звонок

Как всегда, утром ожидали друг друга на мосту. Эдисон что-то задерживался.

— Не придет! — огорчился Пронька. — Дело-то вон какое!..

Но в это время из-за угла, придерживая на боку сумку, вышел серьезный и бледный Шурка.

— Слыхали? — спросил он тихо, глядя куда-то в сторону.

Конечно, об этом все узнали еще вчера, когда вернулись с шишками.

— Иду в последний разок!

— Может, еще устроится, — попытался подбодрить Костя.

Но Шурка только гмыкнул. Шли мрачные и молчаливые.

На крыльце школы Шурку остановил Химоза — так называли преподавателя химии.

— Лежанкин, к директору!

В коридоре топтались ученики, взволнованно обсуждая вывешенный приказ. Многие шли за Шуркой, крича:

— Ты не робей!

— Сказки, что Женька сам заедался!

Директор, заложив за спину руки, неторопливо прохаживался по кабинету и слушал отца Филарета. Священник стоял у открытого окна и курил.

— Уму непостижимо, что делается на свете, — говорил он. — Вчера собираюсь в церковь служить обедню, надеваю подрясник и, представьте себе, обнаруживаю в кармане пачку японских сигарет. Откуда?

— Чудны дела твои, господи! — смеялся директор. — И что же вы, батюшка?

— Каюсь, грешен! Поддался искушению дьявола и вот пробую… Ничего, знаете ли!..

В дверь постучали. Вошел Шурка.

— Ну-с, что скажешь, молодой человек? — обратился к нему директор. — Или тебе уже нечего сказать?

Шурка молчал, не понимая, чего от него требуют.

— Так вот, молодой человек, ты исключен из школы!

— Аригато, сэр! — неожиданно громко и вызывающе сказал Шурка.

— Что ты болтаешь? — побелел директор.

— По-японски — спасибо! — пояснил Шурка. — Это они вам скажут: аригато!

— Мерзавец! Пошел вон! И чтоб в школу ни ногой! — У директора затрясся подбородок.

Шурка насмешливо поклонился.

Зареченские ребята ждали Эдисона у дверей.

— Ну что? — бросились они к нему.

— Все. Точка! — едва выдавил Шурка.

Сердце его сжималось, во рту пересохло, в горле застрял комок. Шурка быстро шел по коридору, его останавливали, о чем-то спрашивали, но он слышал только звонок. На крыльце остановился. Звонок все еще надрывался, звал на уроки. Шурка спрыгнул с крыльца и побежал к станции…

Домой идти не хотелось. Что скажешь матери? Она и так все время плачет… Шурка прошелся по перрону. Наткнулся на груды кирпича. Японцы возводили какую-то невысокую стену вокруг занятого ими старого здания. Постоял, посмотрел. Часовой закричал на него:

— Руски, нехарасё!

«Боятся, чтобы опять кого-нибудь из них не стукнули», — подумал Шурка и отправился в вокзал. Начал читать надписи на дверях, как будто раньше не видел их: касса, буфет, начальник станции, дежурный по станции. Эти надписи на эмалевых дощечках висят со дня постройки нового вокзала. А к дверям трех других комнат сделаны надписи на картоне. Здесь разместились коменданты: чехословацкий, японский, семеновский. «Сколько их тут засело».

Открылась дверь. Вышел офицер, наткнулся на Шурку.

— Ты чего здесь шляешься? Марш отсюда!

Шурка снова поплелся на перрон. На втором пути стоял маневровый паровоз. Из окошечка выглядывал Храпчук. Он поманил Шурку пальцем.

— Вот так здорово! Все учатся, а ты на станции баклуши бьешь?!

— Меня из школы исключили!

Шурке показалось, что эти слова он сказал бодро, улыбаясь, но машинист заметил, как дрогнул у парнишки голос.

— Лезь ко мне!

Храпчук протянул руку, и Шурка легко поднялся в будку «компашки».

— За что исключили? За сигареты?

Шурка хотел объяснить, что с ним поступили несправедливо, но заморгал белыми ресницами, ткнулся головой в замасленную тужурку машиниста и вдруг заплакал.

Машинист прижал его к себе.

— Ну, хватит! Мужику нехорошо реветь, — уговаривал он.

Шурка вытер рукавом слезы и сел на откидной стульчик перед окошком машиниста. Храпчук бросил в топку несколько поленьев, показал рукавицей на японских солдат, возившихся с кирпичами.

— Вроде как крепость с бойницами мастерят… Ты помнишь, Шурка, как читал вслух объявление японского генерала? Он чего говорил? Император послал свои войска в Сибирь наводить порядок, охранять наш покой… Нам, говорит, чужой земли не надо. А я сегодня был у японского коменданта. Карту Азии видел у него. В озеро Байкал воткнули японский флажок. Все врет японский император. Видишь, страшно им на чужой земле. Огораживаться начали. Брательник твой на востоке воюет, другие скоро поднимутся. Ты уже не маленький и понимать должен… Матери скажи все, как было, поверит она. После дежурства я забегу. Что-нибудь придумаем для тебя. Иди, а то коменданты тут часто рыскают и Блохин заглядывает!

С облегченной душой слез Шурка с паровоза. У пункта технического осмотра остановился. Вот оно, объявление японского генерал-лейтенанта. Посмотрел, нет ли кого поблизости, зацепил лист сверху и рванул. На стене остались клочья. «Если постараться, — ни одного целого не останется…»

Пошел по путям дальше. На столбах гудели провода. Они напоминали утренний звонок в школе. «Все в классе, а я…» Прислушался. Гудят провода. Японцы передают что-то, семеновцы, наверное, разговаривают… От Вани уже весточка не поступит. В комнате дежурного по станции сидят японцы и кричат в фонопор. Шурка пристально посмотрел на провода и вдруг представил их оборванными. Они извивались в пыли, болтались на ветру…

Зазвенел звонок. В коридорной толкучке Костю схватил за руку вихрастый паренек в очках.

— Я из восьмого «А», где учился Эдисон. Сегодня у Филаретки в двух сменах пять уроков закона божия. Но не должно быть ни одного! Понял? Это «панихида» по исключенному. Сорок пять минут молчания! Не подкачайте! Понял? Скажи ребятам.

Костя встрепенулся. Да, да! За друга нужно отомстить. У классных дверей он догнал Веру Горяеву, шепнул ей обо всем.

— Передай девчатам!

Остановил Васюрку.

— Передай в своем ряду…

Заработал «беспроволочный телеграф». Предупредили всех, только Женьку Драверта обошли. Не взглянув на него, Костя сел на место.

— Как поживает твой друг Лежанкин? — ехидно спросил Женька.

Не глядя на Драверта, Костя ответил:

— Лучше тебя! Его свои бить не будут.

Женька завертелся на скамье.

— Берегись, Кравченко!

«Он писал, его записка», — подумал Костя. А Драверт шипел над самым ухом:

— Не хорохорься, а то и ты вылетишь из школы в два счета.

Костя сжал кулак и тихо предупредил:

— У человека, Женька, тридцать два зуба… В один прекрасный день у тебя не останется ни одного… Попробуй сегодня пикнуть на первом уроке!

Шумно отдуваясь, отец Филарет ввалился в класс. Ученики поднялись.

— Дежурный, молитву! — сказал священник, по привычке повернулся в угол, где висела икона божьей матери, сложил пальцы, чтобы осенить себя крестом. Но читать молитву никто не начинал. Медленно повернулся отец Филарет к ученикам, не разжимая пальцев. Борода его дергалась.