— Гриш, а Гриш, — крикнул он, — гляди-кось, какой полосатый дядька сюда ползет.

— Это американец, — объяснил проходивший мимо Поздняков, — инженер Гульд. Однако он, ребята, к нам поднимается и начальник участка с ним. — Увидев Фирсова, бригадир беспокойно забегал глазами по фигурам каменщиков: — Все ли у нас в порядке?

Гульд поднимался по лесам легко. На вид ему было можно дать лет сорок. Хорошо натренированное тело, привычка к гимнастике, наконец, длительные путешествия по Европе и Азии сделали из него крепкого спортсмена, чем особенно он гордился. В те дни его переводчик болел, и Фирсов сопровождал Гульда по объектам стройки.

На площадке Андрей заметил Балашова и позвал его к себе.

— Как работаешь? Курсы посещаешь?

Балашов замялся. Сказать начальнику участка, что не сдержал слово, Саше было неловко. Вздохнув, он промолвил:

— Так себе.

— Как это понять?

Балашов еще ниже опустил голову, снял зачем-то рукавицу, помял в руках:

— Уходить думаю.

Увидев подходившего Гульда, Фирсов сказал Саше:

— Сегодня зайди ко мне в контору. А сейчас иди, работай.

Осмотр постройки занял у американца немного времени. Садясь в машину, Гульд заметил небрежно:

— Зимняя кладка не эффективна. И я не понимаю, зачем господа руководители стройки идут на поводу этих… как их называют?.. — Гульда покрутил пальцем в воздухе.

— Ударники, — подсказал Фирсов.

— Да, да, — закивал головой американец. — Я удивлен, что при таком адском холоде ваши люди работают весь день. Странный народ.

Андрей сдержанно ответил:

— Зимняя кладка оправдала себя. Посмотрите на дома, — кивнул он в сторону дороги и, помолчав, спросил. — Вы, кажется, хотели побывать на строительстве трепелового завода?

— Да, — коротко ответил Гульд.

Преодолевая и лавируя между штабелями бревен и досок, машина подошла к наспех сколоченному бараку, где временно помещалась контора строительства кирпичного завода.

Фирсов нашел начальника участка Белостокова на кладке фундамента.

Острые, как у рыси, глаза Гульда с восхищением пробежали по крепкой фигуре начальника участка, остановились на миг на энергичном волевом лице и, точно ощупывая силу мускулов, скрытых под короткой кожанкой, задержались на широких плечах. Он едва сдержался от соблазна потрогать открытую, несмотря на холод, коричневую от загара грудь Белостокова.

— Это есть спортивный форм, — произнес он на ломаном русском языке и, приняв официальный вид, спросил, как скоро он думает закончить строительство кирпичного завода.

Андрей перевел.

— Ответьте, что вместо установленного мне плана постройки завода в двенадцать месяцев я сдам его в эксплуатацию через четыре с половиной месяца.

Андрей с удивлением посмотрел на Белостокова.

— Вы не ошиблись, Иван Степанович?

— Нет. Прошу так и передать: завод будет готов не в течение года, как это предусмотрено планом, а в четыре с половиной месяца, — повторил он.

— Это невозможно, — выслушав Фирсова, заявил Гульд и положил потухшую трубку в карман. — Да, да, это невозможно, — повторил он, пожевал губами и посмотрел пустыми глазами на котлован.

— Фантастика, — и, видимо, желая блеснуть знанием русского языка, спросил: — Скоб есть?

Белостоков едва сдержал улыбку.

— Похоже, что все знания этого американского специалиста в строительстве кирпичных зданий сводятся к одной заученной фразе. Андрей Никитович, объясни ты ему, мухоеду, на кой нам шут его скобы? Пускай он приезжает ко мне на стройку ровно через четыре с половиной месяца, когда завод будет готов. Сроки пуска установили рабочие. Так и скажи — ра-бочие, — подчеркнул Белостоков.

Гульд зашагал к машине, точно журавль, высоко поднимая ноги и сохраняя на лице невозмутимое спокойствие.

ГЛАВА 15

Дни стали длиннее. По обочинам под рыхлым снегом стояла талая вода. Дороги и подъездные пути к новостройкам превратились в сплошное месиво. Тяжело нагруженные машины застревали, и на пути от станции порой образовывались пробки.

Седьмой строительный участок, где продолжал работать Андрей, представлял неприглядную картину. Всюду валялись груды обломков кирпича, камня, разбитые бочки с остатками цемента, виднелись заброшенные ямы для гашения извести, и отсвечивали на солнце черные пятна нефтебитума. Земля казалась взъерошенной тяжелыми гусеницами тракторов и автомашин. За стройкой лежала спокойная равнина с редкими перелесками, покрытая снегом. Наст блестел, точно зеркало.

По дороге одиноко шагал Саша Балашов, порой останавливался и, повернувшись лицом к новым домам, подолгу смотрел на них. Шел он в деревню Синеглазово, где жил Федоско Скворцов, с которым познакомился он на вечеринке у штукатурщиц. Он-то и сманил Сашу ехать на Север. Не помогли увещевания Фирсова, который по-отечески пожурил за пьянку и плохое отношение к работе. Слушая начальника участка, Саша отводил глаза в сторону и бездумно теребил рукав полушубка.

— Почему не желаешь работать? — допытывался Фирсов. — Чем недоволен?

Балашов переминался с ноги на ногу и молчал.

— Иди и принимайся за дело.

Саша вышел. Постоял у порога конторы, посмотрел по сторонам. Из-за угла барака показался его новый дружок Федоско и спросил тихо:

— Ну, что он?

— Уговаривал остаться.

— А ты как решил? — острое лисье лицо Скворцова вспыхнуло, плутоватые глаза выжидательно уставились на Балашова.

— Я ничего не сказал, — ответил понуро Саша.

— Ладно, иди в общежитие, а утром, когда ребята уйдут на работу, забирай манатки — и к нам. Документы мы тебе охлопочем. Ладно? — Балашов кивнул головой. Заметив издали подходившего к конторе Позднякова, Федоско юркнул за барак.

Василий шел размашистым шагом, засунув по привычке руки в карман полушубка.

— Андрея Никитовича видел? — спросил он.

— Видел, — Саша исподлобья посмотрел на бригадира.

— Вот что, — Поздняков положил руку на его плечо и сказал с теплотой: — Выбрось ты из головы длинные рубли… Не связывайся с разными забулдыгами. По-комсомольски тебе говорю: оставь.

Балашов отвел глаза от бригадира.

— Ладно, подумаю.

Вернувшись в барак, начал собирать вещи. Когда Гриша вернулся домой, с курсов, Балашов уже спал.

Утром он незаметно проскочил со своим мешком, в котором лежала неразлучная с ним гармошка, мимо комендантской комнаты и зашагал по дороге в Синеглазово. Он пришел в полдень. На крыльце скворцовского дома показалась молодайка, держа за крылья гусыню. Навстречу ей, вытянув шею, побежал серый гусак. Выпустив птицу из рук, женщина прикрыла глаза от ослепительно яркого солнца и, заметив Балашова, спросила:

— Вы к Федосею? Он в лавку ушел, скоро придет, проходите.

В чисто прибранной избе Саша снял вещевой мешок. В переднем углу на широкой подставке стояло большое распятие, по сторонам которого виднелись складные медные иконы и оплывшие воском огарки. Уют и довольство чувствовалось во всем: в скобленых, чистых лавках, стоявших возле стены, белой просторной печи, верх которой закрыт ситцевым пологом, крашеных подоконниках с цветами герани.

— Проходите в горенку, — открыв дверь, хозяйка провела гостя в небольшую комнату, окна которой выходили во двор. Балашов несмело опустился на стул. — Вас Сашей зовут?

— Ага, — мотнул головой гость.

— Федосей мне говорил о вас. Я его сестра, Липа.

Только сейчас Балашов рассмотрел худое лицо, с заостренным носом, низким, чуть покатым лбом, бегающими, беспокойными глазами; Олимпиада походила на брата.

— Поди, кушать хотите? — спросила она деловито.

— Подожду Федоска, — отказался Балашов, поднялся на ноги и стал рассматривать висевшие на стене фотографии. Вот семейный снимок: пожилой человек, одетый в вышитую косоворотку и плисовые шаровары, заправленные за голенища хромовых сапог. Коротко подстриженные усы, глубоко запавшие глаза, такой же, как у Липы, низкий покатый лоб, жесткие волосы, стриженные под «ежик», вся его полная фигура была неприятна. Рядом — одетая в богатое платье женщина, видимо, жена. По бокам, придерживаясь рукой за стулья, Федоско и Липа. Остальные фотографии изображали купцов, чиновников и какую-то роскошно одетую женщину в накинутой на плечи богатой ротонде.