И на четвертом этаже все комнаты были закрыты, кроме спальни мадемуазель де Бишет, на третьем продолжал влачить существование — жалкое и бесцельное — только маленький голубой будуар. На втором этаже во всю его длину протянулась гостиная, в которой громоздились шкафы различных эпох, щедро украшенные замысловатыми безделушками. Только на первом этаже двери всегда оставались открытыми. Обрамленные высокими резными наличниками, они вели в вестибюль, приемную и столовую. В подвале помещалась старомодная кухня, неудобная и вечно сырая. Жеральдина готовила обеды и выполняла свою работу по дому, однако с ней никогда не обращались как с прислугой.

Подобно своей госпоже, жившей традициями, которые постепенно стали ее религией, своей традицией обзавелась и Жеральдина. Она коллекционировала яркие пуговицы. На ней всегда была черная юбка и белый передник, но для украшения блузок она пускала в ход все свое воображение. На голубых блузках сверкали красные пуговицы, на зеленых — желтые, не говоря уже о золотых, серебряных и хрустальных. На чердаке она обнаружила сундуки с одеждами предков мадемуазель, с которых без зазрения совести отпарывала отделку. Кроме невинного помешательства на пуговицах, эта грузная румяная женщина не пропускала ни одного вечера, чтобы перед сном не совершить прогулку в винный погреб под предлогом исполнения последней из своих ежедневных обязанностей, к которым она относилась добросовестно и даже со рвением. Но где она действительно была на высоте, так это в соблюдении традиций, касающихся ее госпожи.

Каждое утро, в семь часов летом и в восемь зимой, она поднималась наверх, минуя три лестничных пролета, и стучала в дверь спальни. Два удара, два твердых и решительных удара — не больше и не меньше. Это служило сигналом для начала церемонии.

Жеральдина отодвигала полог кровати, поднимала шторы на окнах, а потом жалюзи. Ее стареющая госпожа предпочитала спать в полной темноте, требуя, чтобы от злых чар ночи ее отделяли несколько слоев материи и полированного дерева. Боялась она и первых солнечных лучей, не зная, как с ними бороться, — ведь из-за них можно было проснуться задолго до положенного часа.

Затем Жеральдина возвращалась в переднюю, чтобы вкатить некое подобие тележки, уставленной и нагруженной всем, что могло понадобиться Стефани в первую половину дня. Стакан воды с двумя белыми таблетками, кофе с гренками, зубная щетка и зубной порошок, медный таз для умывания, белые полотенца, белое накрахмаленное белье. Еще метелочка из перьев для собирания пыли, веник, совок для мусора — все, что требовалось Жеральдине для уборки. Тележка была шириной с односпальную кровать — фута четыре — и с тремя полочками. Жеральдина смастерила ее сама из старых упаковочных ящиков.

По окончании завтрака служанка мыла, одевала и пудрила свою госпожу и уже потом принималась ее причесывать. Молча и безропотно Стефани предавала себя в ее руки. Затем, как правило, наступала минута болезненной нерешительности и страшного напряжения умственных сил мадемуазель де Бишет — это Жеральдина высовывалась из окна и, обозревая небо, докладывала, насупив брови:

— Ума не приложу, какая сегодня будет погода!..

После этого старая леди бросала на нее такой умоляющий взгляд, что Жеральдина поспешно добавляла:

— Дождь собирается. Сегодня вам нельзя выходить на улицу. Я предупрежу кучера.

После этого Стефани немного успокаивалась, но окончательно приходила в себя, лишь когда Жеральдина заботливо препровождала ее в голубую гостиную, усаживала у окна в резное кресло с высокой спинкой и клала на колени неоконченный кружевной узор и вязальный крючок. И только тогда слова служанки доходили до ее сознания, и она говорила:

— Дождь собирается. На улицу нельзя… Что ж, остается одно — взять моток ниток, крючок и заняться плетением кружев, которому меня научила мама, когда мне было семь лет… Другое дело, если б была хорошая погода. Я бы тогда поехала кататься в своем экипаже… Только две вещи реальны в этом мире… только две, на которые я могу всецело положиться и отдать им себя без остатка, — это прогулки в экипаже и плетение кружев… Какой неприкаянной я себя чувствую, когда Жеральдина не в состоянии сказать, что же будет с погодой, — я лишаюсь опоры, я будто повисаю между небом и землей… только бы не лишиться рассудка! О-о! Только не думать об этом! Отдаться во власть моим верным и неизменным занятиям — их у меня всего два — не тому, так другому: или отправиться на прогулку, или остаться дома плести кружева…

Даже если погода к концу дня и разгуливалась, Жеральдина никогда об этом не сообщала. Это было бы слишком большим ударом для ее госпожи. Подумать только, какой бы поднялся переполох, если б кто-то внезапно объявил ей о происшедшей перемене и, после того как она твердо вознамерилась провести весь день за плетением кружев, сказал бы ей, что она пошла по неверному пути. Она бы никогда больше ни во что не поверила.

Мадемуазель де Бишет с детства плела кружевные салфеточки, которым Жеральдина находила самое различное применение. Эти салфетки — маленькие кусочки белого кружева, похожие друг на друга, как горошины одного стручка, — струились из-под ее пальцев: каждую неделю по четыре салфетки. Они наполняли весь дом — пять или шесть на пианино, по семь или восемь на столах; не меньше, чем по десятку, на креслах, по одной-две на стульях. Каждая безделушка покоилась на изящном образчике рукоделия, так что вся мебель казалась запорошенной снежинками, словно увеличенными под микроскопом.

Зимой или летом — все равно, в те дни, когда Жеральдина решала, что погода — не для прогулок, мадемуазель де Бишет все утро вязала в своем голубом будуаре и сидела такая прямая и тихая, что казалась почти нереальной; ноги ее покоились на скамеечке, покрытой чем-то удивительно похожим на рукоделие, которым она занималась.

Без пяти минут двенадцать Жеральдина объявляла:

— Мадемуазель Стефани, кушать подано!

Услышав свое имя, старая дама тут же вставала: ритуальная фраза действовала на ее сознание, словно щелчок выключателя, и без всякого усилия, ни о чем не думая и ничего не понимая, она не спеша и торжественно спускалась по лестнице и занимала свое место за столом.

Если же Стефани выезжала на прогулку, она неизменно возвращалась домой без четверти двенадцать, и в ее распоряжении было достаточно времени, чтобы с должным спокойствием выслушать заявление: «Кушать подано!»

Выезды мадемуазель де Бишет точно так же были подчинены заведенному порядку. Мелкими шажками выходила Стефани на тротуар, маленькая и хрупкая, она сгибалась под тяжестью огромной башни тщательно уложенных локонов. Жеральдина усаживала свою хозяйку в экипаж, кучер щелкал кнутом, и коляска медленно и плавно объезжала одни и те же улицы маленького городка. Лошадь сама знала дорогу, и кучер пользовался случаем, чтобы немного подремать, кепи сползало ему на глаза, он вытягивал ноги и складывал руки на животе. Когда прогулка подходила к концу, он всегда просыпался, как по волшебству, и, потягиваясь, кричал с радостным удивлением:

— Ну вот, ма-дм-зель, мы опять дома!

Можно было подумать, что, засыпая в начале прогулки, старик был не вполне уверен, что, когда проснется, вновь попадет в страну живых.

Мадемуазель Бишет уходила в дом, поддерживаемая Жеральдиной, кучер распрягал лошадь, убирал экипаж, и все на этом кончалось. С сожалением жители городка следили за исчезающей коляской, которая, словно призрачное видение, растворялась в лучах ясного утреннего света: старая кляча, тянущая древний экипаж; сидящий кучер и крохотная, похожая на мумию фигурка, одетая в пепельно-серые и лиловые одежды…

После завтрака Жеральдина провожала госпожу в длинную гостиную на втором этаже. Не выпуская вязанья из рук, Стефани принимала нескольких гостей, а Жеральдина подавала им одуванчиковое вино и сухое печенье.

Старая леди сидела в неизменном кресле, силясь держать голову прямо, хотя шея все время надламывалась под тяжестью монументальной прически.