Наиболее слабым звеном казался, судя по его поведению, Пряхин: он уже рассказал о себе и кое-что о Лисовском. Под давлением улик рассказал о себе и Пряхине Лисовский. Тоже кое-что. Они оба упорно молчали о том, кто прятался под номером девяносто девятым…

Всякий еще неразоблаченный преступник рассчитывает в душе на безнаказанность, а пойманный — на счастливые обстоятельства, которые помогут ему избежать наказания или хотя бы его уменьшить. Полковник не знал, что преступники рассчитывали молчанием о сообщнике сохранить и обеспечить за собой крупные суммы, обещанные им при успехе операции у Скалистого мыса на тот случай, если доказательств не хватит или наказание будет небольшим.

Горин тщательно готовился к решающему допросу Пряхина. Когда того ввели в кабинет и он закурил, чиркнув спичкой поперек терки, полковник неожиданно вспомнил матроса Иванкевича и вместо обдуманных заранее вопросов неожиданно спросил:

— Скажите, Пряхин, Федосов плешивый?

В глазах Пряхина что-то мелькнуло. Непонимающе сдвинув брови, шпион равнодушно спросил:

— Какой Федосов? Я такого не знаю…

— Не уклоняйтесь от истины. Тот, с которым вы сидели в закусочной третьего июля днем. Есть свидетели. И немало. Ставку?

— Ах, да… Кажется, у этого пьяницы действительно была плешь. Только я не знаю его фамилии.

— Поймите, Пряхин, запирательство ничего не даст вам. Чистосердечный рассказ преступника о себе обязывает нас по-иному смотреть на него, учитывать личную оценку преступником своих действий.

— Не надо этого, гражданин полковник, — пренебрежительно отмахнулся Пряхин. — Я во всем сознался и знаю, что мне будет, — в углах губ шпиона дрогнула усмешка. — Только приготовительные к преступлению действия. Да, только. Я еще ведь ничего не сделал. Я это знаю без ваших уговоров. Мое положение еще не так плохо…

— Ошибаетесь, Пряхин. Но об этом потом. Кто же такой этот Федосов или, иначе, человек с плешью?

— Понятия не имею, — пожал плечами Пряхин. — Какой-то алкоголик. Встретились случайно, один раз. И разошлись. Я бы сейчас и не узнал его, встреться он мне где-нибудь.

— Почему же вы ему говорили, что служите на маяках?

— А что же я должен говорить ему, что я сын белоэмигранта и прибыл на связь по разведзаданию? Странный вопрос.

— Говорите точнее: что я шпион и прибыл для шпионажа. Допустим, что это так. А какие у вас есть здесь в Северогорске знакомые женщины. Помните: «есть одна приличная, с брачком, правда».

— Вздор. Это ваш агент приврал. Наверное, по вашему заданию говорил…

— Это не наш агент, а матрос советского военного флота. Не будь Иванкевича, так сделал бы любой другой советский человек. Вспомните Кузьму Кондакова, простого парня — котельщика с верфи.

— Так я его и хотел обезвредить. Ведь это явный агент. Даже с повязкой.

— Это неверно, Пряхин. И Кондаков, и Иванкевич, и Айвазян, и многие миллионы других юношей и девушек — это хозяева страны. Именно потому, что они по-хозяйски относятся ко всему, что нас окружает, много таких кондаковых стало бригадмильцами. Ведь в своем доме должен быть порядок. И они охраняют его — сами, добровольно, бескорыстно. Не за страх, а за совесть. Таковы и наши тысячи иванкевичей. Они хорошо понимают свой долг. Поэтому-то вы, Лисовский да и любой другой вроде вас рано или поздно, но всегда получает удовольствие беседовать с советским следователем. Нашей жизни и наших людей таким, как вы, не понять. Вы — человек другого мира. Нас разделяет… — полковник мысленно улыбнулся, вспомнив донесение Трофимова о шифре, — да, нас разделяет линия перемены дат, — с нажимом произнес он.

— Как вы сказали? — вскинулся Пряхин.

— Я сказал: нас разделяет линия перемены дат. И мне, учтите, Пряхин, известно, что это значит для вашей компании.

— Не принимайте меня за дурака, гражданин полковник. Вы ничего не знаете. Давно спросили бы, если б хоть что-нибудь имели в руках.

— Хорошо уже то, что вы невольно признаётесь в том, что линия перемены дат для вас кое-что значит. Теперь будет к вам серьезный вопрос, и вот ответа на него вы не можете не знать. Сколько ампул яда дал Лисовский Зое Александровне Галузовой?

— Две, — машинально ответил Пряхин и растерянно посмотрел на полковника, облизывая сразу пересохшие губы. — Нет, я не знаю об этом ничего.

— Зато я теперь об этом знаю все. Будьте спокойны и не очень рассчитывайте на недостаток доказательств. Вас еще ожидает и очная ставка с Галузовой и Федосовым. Только лучше не доводить дело до нее. В коробке не хватало трех ампул, — настаивал полковник, видя, что нервы его противника сдали окончательно.

— Клянусь, гражданин начальник, я говорю правду. — Забыв о недавнем запирательстве, заговорил Пряхин. — Там не хватало одной ампулы. Значит, он ее использовал раньше. Это вообще такой тип…

— Какой тип?

Пряхин начал, торопясь и разбрызгивая слюну, рассказывать.

Горин слушал его, брезгливо сморщившись. Сколько уж раз в его трудной и почетной работе встречались такие Пряхины и Лисовские… А он все никак не мог побороть чувство гадливости при исповедях вот таких… отбросов.

Лисовский сильно сдал за последние дни. Это было заметно по осунувшемуся, потерявшему прежнее благообразие лицу малопочтенного инвалида. Страдальчески кривя худое лицо, словно от зубной боли, он кряхтя уселся на придвинутый ему стул.

— И к чему вызывать человека, стоящего на краю могилы? Я все сказал…

— Возможно, вы просто забыли о потайном хранилище под доской подоконника в вашей спальне? Что там было?

— Не знаю, о чем вы говорите. Мне не нужны были потайные хранилища. Я жил один. Посторонних, которым нельзя было доверять, у меня не бывало…

— При повторном обыске у вас под подоконником найдена коробка с ампулами яда.

— Ее же не нашли при первом обыске? Значит, ее не было. А после этого меня не было дома. Могли и подсунуть. Такие случаи бывали. Я, конечно, не говорю о вас персонально, — съязвил он. — Но вспомните Ягоду и Берия?

— Не клевещите. Время не то. Ваш дом был опечатан.

— Но ведь брали вы из него коробки спичек?

— Только в присутствии понятых — посторонних для дела граждан. При них же опечатывали и сдавали на хранение соседям.

— Не знаю. Может быть… Дом я купил в 1946 году. Возможно, это было сделано до меня. Хозяин убыл на материк. Вот и ищите его. А я не видел и не знаю.

— Сколько ампул вы дали номеру девяносто девять? Куда дели одну ампулу?

— Какому номеру 99? Какие ампулы? Вы не ловите меня, гражданин полковник. Я все сказал и больше не ждите, ничего не знаю.

— А очные ставки с Пряхиным, Федосовым и Галузовой, особенно с ней. Не хотите? Тогда рассказывайте.

— Не берите на пушку, начальник. Что было, то сказал, другого не знаю, и учтите: не добьетесь ничего. Я ничего не знаю, поняли? — сорвался на крик его хриплый голос. — Показаний больше давать не буду. Вы обвиняете — вы и ищите… — Костлявое тело Лисовского обмякло. — Дайте воды… — прохрипел он.

Докладывая о ходе дела Военному Совету, полковник Горин сказал:

— Товарищ командующий, вы правы. Пусть Лисовский и Пряхин продолжают молчать о радисте и передатчике. На этот раз и я после допроса Пряхина убежден, что вся эта компания связана одной веревочкой, а убийства Левмана и Перевозчикова связаны общим умыслом. Остается главное: радист. Он будет взят в клещи. Через перевал пойдет к побережью следователь Феоктистов с местными жителями, а с побережья — старший следователь Трофимов с военными моряками со «Шквала». Никуда наш «приятель» не уйдет. Не иголка в стоге сена, не потеряется. Все равно найдем, сообща, — улыбнулся он. Обычно суровое лицо его стало мальчишески-задорным. — Одно неясно: почему их так интересует этот пустынный и безлюдный район?

27. УМ ПРОТИВ ХИТРОСТИ

— Подготовили координаты линии перемены дат, штурман? — осведомился Прокопенко у молодого офицера.