В моем саду созрели яблоки. Дало плоды фиговое дерево на веранде, и на шелковице появились ягоды, такого роскошного насыщенного красного цвета, что кажутся почти черными. Шелковичные ягоды легко раздавить, поэтому мы едим их прямо с дерева, отчего у Милли на губах постоянно пятна яркого, похожего на вино сока. Весь остров наполнен спелостью, ощущением завершенности.

Лето клонится к осени. Иногда я вижу Гюнтера: из окна спальни замечаю, как он идет по дорожке между клумбами Ле Винерс, или во время кормления кур вижу, как он беседует с Максом или Гансом в саду.

Пару раз я прохожу мимо него по дороге. Сердце колотится в груди. Я не знаю, что произойдет. Но все оказывается легко. Слишком легко. Он вежливо кивает, а потом отводит глаза, как будто мы почти незнакомцы, люди, которые знают друг друга только в лицо, которым случилось жить в соседних домах.

Как будто мы никогда и не любили друг друга. Однажды в сумерках я вижу его в окне. Гюнтер сидит за столом и пишет письмо при свете свечи, потому что теперь по вечерам у нас нет электричества. Рукава высоко закатаны. Он глубоко задумался.

О чем он думает? Я чувствую, что-то в нем изменилось, он будто не совсем здесь. Наверное, мысленно он удалился в Баварию, к спокойствию горного пейзажа, который так любит. Там он рисовал бы и провел бы весь день в тишине. Там он смог бы написать именно ту картину, какую хотел, и мазки ложились бы плавно, словно вода, постепенно рождая картину из-под кисти.

Эвелин беспокоит меня больше, чем когда-либо. Теперь большую часть дня она спит или находится между сном и явью. Иногда я думаю: что же она видит в своих снах? Может быть, прошлое кажется ей более живым и реальным, чем настоящее, или она видит, что дом заполнен людьми и сценами из прошлого. Временами ночной сон не идет к ней, и я обнаруживаю, что она бродит по дому или саду в ночной рубашке, беру ее за руку и отвожу обратно в кровать.

В один из дней, когда я убираюсь в гостиной, Эвелин неожиданно поднимает на меня глаза. Ее лицо задумчиво и тревожно, будто она видит меня насквозь.

— Что ж, Вивьен, дорогая, — говорит она, словно ей только что пришло в голову. Как будто она продолжает какой-то наш разговор. — Так ты говоришь, что Юджин ушел на войну?

— Да.

— И ты все это время справлялась сама?

В ее голосе слышится ласка, а глаза, нежные и голубые, как у ребенка, смотрят прямо на меня.

Я киваю.

Вдруг я вспоминаю, какой она была раньше, до того, как возраст начал туманить и разрушать ее разум и лишил ее многих воспоминаний. Она была такой оживленной, иногда резкой, но ее прямота всегда смягчалась настоящей житейской добротой.

Опускаюсь на колени рядом с ее креслом.

— Должно быть, тебе одиноко, — говорит она. — Одиноко без него. Нелегко растить Бланш и малышку Милли и присматривать за мной… И еще эта война… И я знаю, дорогая, что я не самый легкий человек в мире.

Я пытаюсь заговорить, но горло сжалось от слез.

— Мне так жаль, дорогая, что тебе было так одиноко… И может быть, даже когда Юджин был здесь… Иногда я видела это, Вивьен. Что он не всегда был с тобой таким, каким мог бы.

Я поражена. Неожиданно мне становится любопытно, знала ли она о Монике Чарлз.

Эвелин кладет свою ладонь на мою, нежно, словно мать.

— Может быть, я не всегда понимала. Я сожалею, Вивьен… Очень сожалею, обо всем.

А потом к ней вновь вернулся этот затуманенный взгляд, ее ясные глаза словно заволокло облаками, как небо поздним летом, и она уплыла в иное место.

Я завернула ее в одеяло, глотая слезы, чтобы они не попали на нее.

Как и предсказывал Пирс, Джонни отправили во французскую тюрьму на год.

Я часто навещаю Гвен. Теперь ее кухня еще чище, чем раньше: все начищено, натерто, отмыто. Гвен всегда чем-нибудь занята, она так энергична, как будто своими усилиями может заставить все закончиться благополучно.

— Ему повезло… Я знаю, ему повезло, — говорит она.

Гвен проводит ладонью по лицу. В ее волосах появилась бросающаяся в глаза седая прядь.

— Да, в каком-то смысле, — отвечаю я.

На столе между нами стоит ваза с хризантемами неопределенных цветов, отчего они всегда кажутся немного заброшенными. Гвен водит ладонями по столешнице, рисуя случайные узоры между опавшими лепестками. Эта ее неспособность оставаться неподвижной заставляет меня вспомнить Джонни. Как будто она переняла его неугомонность.

— Я правда так думаю, Вив. Нам всем повезло, — говорит она. — Людей убивали и за меньшее, я знаю. Но, Господи, как же я скучаю по нему. Как будто я потеряла часть себя. Лучшую часть…

Накрываю ладонью ее руку:

— Уже осталось меньше года. Я знаю, это кажется вечностью, но на самом деле это не так.

Она кивает.

— Именно это я и повторяю себе. Дело в том, что я ни с кем не могу поговорить так, как с Джонни. Эрни — моя опора. Он очень хороший человек. Но ты же знаешь, какими могут быть мужчины. Он не разговаривает со мной. А Джонни поговорил бы, мы бы разговаривали часами… Я хочу, чтобы он вернулся.

По вечерам уже темно, и Милли с Симоном больше не могут играть на улице. После школы они играют в комнате Милли. Милли упорно отказывается играть на чердаке. У нее навязчивая идея, что если они пойдут туда, то она подвергнет Симона опасности со стороны немцев, и никакие мои слова не могут ее переубедить.

Мы собираем яблоки в своем саду. Девочки помогают мне, осторожно, поскольку боятся ос. Мы тщательно сортируем яблоки, отбирая те, которые с бочками, потому что они не будут долго лежать. Я запеку их в духовке с клеверным медом, что дала Гвен. Раскладываю последние яблоки на картонные подносы в кладовке. Там прохладно, и они хорошо сохранятся. Сейчас каждое яблоко на вес золота.

Когда все фрукты собраны, Гарри Тостевин приходит пилить мои яблони. Нам понадобятся дрова, чтобы пережить зимние месяцы. Везде люди делают то же самое: рубят деревья, которые делали наш остров таким прекрасным.

Наблюдаю за тем, как Гарри валит первое дерево. Оно падает и с рвущимся звуком задевает ветвями за другие деревья. А потом раздается глухой удар, когда ствол ударяется о землю, и множество нежно-коричневых листочков еще долго дрожат. Больше я не могу смотреть, как Гарри рубит дерево, под которым мы с Гюнтером впервые разговаривали, под которым погиб Кирилл и которое было забрызгано его кровью.

Но мне не удается избавиться от звуков. Я вспоминаю все сказки о призраках, которые читала Милли, и думаю, какие духи будут преследовать наш остров в следующие десятилетия. Будет ли Кирилл появляться в моем саду, неприкаянный и измученный, обреченный на вечные попытки отыскать путь обратно на родину, которую так любил?

После земля, на которой рос мой сад, кажется уродливой, покрытой шрамами-пнями там, где когда-то было так много цветов и плодов. Гарри рубит стволы на поленья, и мы складываем их в садовом сарае. По крайней мере, теперь у нас есть топливо на зиму.

Мы делаем то, что должны.

Я не слышу стука спиц Эвелин. Поднимаю глаза и вижу, что она не спит. Она распускает свое вязание: вытягивает спицы из петель и тянет за нить. Она делает это аккуратно, тщательно, как будто что-то создает.

Подхожу к ней и кладу свою ладонь на ее. Она убирает свою руку и продолжает тянуть нить, распуская работу. Это до ужаса легко: пряжа все еще волнистая в тех местах, где были петли, но она быстро теряет форму, словно бы плавится.

— Не стоит, Эвелин. Ты же вложила столько труда.

— Но я должна, пойми, дорогая. Я должна.

Не могу видеть, как она это делает. Я бы хотела забрать у нее вязание, чтобы сохранить ее работу, но я не могу отнять силой.

А Эвелин все тянет и тянет нитку. В конце концов у нее на коленях остается просто спутанная куча волнистой пряжи.

Она тихонько вздыхает, как будто завершила какое-то дело.