С екнувшим сердцем я думаю: «Да, это очень большая тайна».

Ночью я внезапно просыпаюсь. Странно оказаться одной в постели: я так привыкла спать в объятиях Гюнтера. Без него кровать кажется слишком большой и пустой. Дом погружен в абсолютную тишину, но мое сердце колотится, словно потревоженное каким-то неожиданным звуком. Не знаю, что могло меня разбудить.

Я встаю, подхожу к окну и смотрю на темный двор, упираясь лбом в прохладное стекло. Робко светит луна, порывистый ветер гонит мимо нее обрывки облаков.

Мальва в саду Ле Винерс кажется призрачной, нереальной, лунный свет делает ее белой и светящейся, словно лед. И тут же в голове оформляется мысль, как будто именно она пришла ко мне во сне и разбудила меня. Я же обо всем рассказала Гюнтеру. Сказала ему о призраке, которого видела Милли…

Стараюсь припомнить, как он отреагировал на мой рассказ. Кажется, успокаивал меня, говорил о собственном детстве. Но, может быть, он просто подыграл мне? Может, он догадался, кем на самом деле был призрак? Может, все это время он знал? Эта мысль приводит меня в смятение. Она не меняет моей решительности, но наполняет меня ужасом. Что будет с Милли, с нами?

Весь остаток ночи я так и не смыкаю глаз.

Глава 60

Я готовлю густой суп с картофелем, что принес Джонни в тот день, когда я забила курицу. Добавляю туда много молока и пробую ложку. Суп получился нежный и согревающий. Надеюсь, он легко переварится.

Все так, как и должно быть: Бланш в гостях у Селесты, а Эвелин в своей комнате. Милли сидит на диване, на подносе у нее картонные куклы. Ей нравится одевать их в вырезанные наряды, которые крепятся маленькими полосочками. Когда я говорю ей, что собираюсь уйти, она понимающе улыбается.

Стоит прекрасный вечер с низкими, словно размытыми облаками. Землю заливает золотистый свет. С колотящимся сердцем я быстро иду через поля.

Он здесь, как и вчера. Сидит, скрючившись, на полу сарая и слегка раскачивается из стороны в сторону. Я проскальзываю в открытую дверь. Думала, что он заметит мою тень, протянувшуюся по полу прямо перед ним, но он не поворачивается, не видит меня.

Некоторое время стою там. Сердце бьется так сильно, что колышется ткань моей блузки. Я говорю себе, что все еще могу повернуться и уйти. Перед глазами мелькают яркие, отчетливые, ослепительные образы непоправимого. Немцы нас заметят. Меня убьют. И что самое худшее — мои дети останутся без матери. Я всегда обещала, что с ними такого никогда не случится.

Мое горло сжимается до размеров игольного ушка.

— Извините, — говорю я.

Мой голос звучит странно, словно он вовсе не мой. Я думаю: «Что за глупости я говорю. Ведь он меня не поймет».

Он медленно поворачивается. Не думаю, что он слышал, как я вошла. Возможно, его напугал мой голос. Я уже готова сказать: «Не бойтесь», — но вижу, что он не боится. Наверное, в нем уже не осталось места страху. У него черные, как дикая слива, глаза, обрамленные белыми ресницами. Его лишенный всякого любопытства взгляд останавливается на моем лице.

— Я мама Милли. Милли, маленькая девочка…

Я показываю рукой, насколько она маленькая, и протягиваю ладонь, как будто беру ребенка за руку.

Я ощущаю себя ужасно неуклюжей, словно части моего тела как-то неправильно соединены между собой. И поверх чувств опасности и риска я испытываю стыд, потому что не знаю, как общаться с человеком, который не разговаривает на моем языке.

Он смотрит на меня. Глаза слишком темные для меловой бледности его лица. Мне кажется, что я вижу в них отблеск понимания.

— У меня есть еда, — говорю я.

Он наблюдает за мной, но не двигается.

Рукой я очерчиваю в воздухе миску и показываю, что подношу ложку ко рту.

— Идемте со мной, — говорю я.

Делаю знак идти со мной.

— Дети хорошие. Дети — мои друзья, — произносит он на прекрасном английском с небольшим акцентом.

Резко втягиваю воздух.

— Вы говорите по-английски?

— Да, я говорю по-английски. Мы с детьми можем разговаривать, — отвечает он.

Его голос слишком высокий для мужчины. Я вспоминаю, как Энжи рассказывала о людях, которые голодают: о том, что их голоса похожи на птичьи.

— Где вы научились? — спрашиваю я.

— Меня научил английскому один человек, который жил в моей деревне, — говорит он. — И еще польскому. Он работал на ферме в моей деревне, но до этого он преподавал в университете. Он многому меня научил.

— О, — только и говорю я.

Даже не представляю, откуда он или почему в его стране такой учитель мог бы работать на ферме. Я совсем ничего не знаю и ощущаю внезапное изумление от того, что этот мужчина, несчастный и оборванный, образованнее меня. Все совсем не так, как я думала.

— Меня зовут Вивьен.

— А я Кирилл.

Он указывает себе на грудь, но пользуется не указательным, а средним пальцем. Я замечаю, что у него просто нет части указательного пальца, и он заканчивается уродливым, почерневшим обрубком.

— Мы пойдем ко мне домой, Кирилл, — говорю я ему.

— Да. Спасибо.

Веду его через поля, стараясь держаться ближе к изгороди. Он медленно, шаркая, словно ему тяжело переставлять ноги, бредет за мной. От него пахнет затхлостью. Запах какой-то нечеловеческий, как от чего-то старого и заброшенного. Мне совершенно не страшно. Просто возникает ощущение нереальности происходящего, будто я наблюдаю за собой откуда-то сверху.

Доходим до переулка. Я осторожно оглядываюсь, но все тихо. Идем к задней калитке, маленьким воротцам в живой изгороди, которые ведут в мой сад, потом к двери в задней части дома, которую я редко использую, и которую не видно из Ле Винерс. Мы на кухне.

Его глаза широко распахнуты. Я вижу, что для него удивительно находиться здесь, в этой комнате: моя простая кухня для него волшебный замок, недосягаемый, окруженный терновником.

Выдвигаю стул и ставлю его у стола. Кирилл крупный мужчина… или был крупным, до того как сильно похудел. Он двигается очень осторожно, как двигался бы большой человек в небольшом замкнутом пространстве, боясь что-нибудь разбить.

Комната наполнена ароматом супа, бурлящего на плите. Наливаю немного в тарелку и ставлю перед мужчиной.

— Это вам, — говорю я.

Он берет ложку и низко склоняется над тарелкой. Вижу, как у него трясутся руки. Он стремительно налегает на еду.

Позволяю ему поесть. Молчу.

Пока он ест, на меня накатывает ощущение, какого я даже не ожидала. Меня наполняет теплота душевного подъема: он терпит большую нужду, а я могу дать ему то, что нужно… я могу накормить его. Это то же самое, когда бывает, что ребенок болеет, а ты ему очень нужен. Эта совершенная, но простая в тебе нужда. Все сомнения улетучиваются, твоя цель ясна, как чистый лист.

Нас услышала Милли. Она проскальзывает на кухню, довольно улыбаясь.

Кирилл отрывает взгляд от супа.

— Милли, — говорит он, и свет озаряет его лицо.

Она садится рядом с ним, педантично положив руки прямо перед собой. Перед ним она являет свое лучшее поведение.

Наполняю его тарелку заново. Он съедает и ее. Вздохнув, откидывается на стуле.

— Спасибо. Спасибо, — говорит он.

Нахожу для него чистое полотенце.

— Можете умыться, если хотите.

Он открывает кран, позволяя воде стекать по рукам. Капли блестят, в них содержится вечерний позолоченный комнатный свет. Он некоторое время разглядывает пухленькие сияющие капли, словно на руках у него раскрывается чудо. Потом наклоняется, подставляя голову под кран.

Когда вода смывает грязь с его лица, он снова становится самим собой, выбравшись из кокона сажи. Мы видим, какой он на самом деле. Он молод, ненамного старше Бланш. Так молод, что мог бы быть моим сыном.

От его юности замирает сердце. Волосы, борода и брови у него темные, а кожа смуглая, обветренная. Видно все его порезы и шрамы, которые прежде скрывала цементная пыль.

Умывшись, он возвращается за стол. Вытаскиваю две сигареты, прикуриваю их, одну отдаю ему. Он глубоко, с благодарностью, затягивается. Мерцающий кончик сигареты отражается в темноте его глаз. От иллюзорного блеска он сам кажется более живым, настоящим.