Она не обращает никакого внимания на мое замечание.

— Было очень весело, мамочка. Мы с Симоном играли в сарае.

— Ты имеешь в виду сарай мистера Махи?

— Да. Я же сказала, мамочка.

Я думаю о сарае мистера Махи, о шаткой лестнице на сеновал и о старых сельскохозяйственных машинах.

— Мы не поднимались. Мы были очень осторожны.

— И, надеюсь, вы держались подальше от собаки мистера Махи.

— Мы шли вот так. — Она на цыпочках крадется через комнату. — Собака нас даже не видела.

После чая Эвелин уходит к себе в комнату, Бланш на диване читает одну из своих любимых книг Анжелы Бразл, а Милли подходит к стулу, на котором я сижу и штопаю. Она обнимает меня за шею и спрашивает:

— Мамочка, можно рассказать тебе секрет? Большой-пребольшой секрет?

От нее пахнет природой, яблочной зеленью дней, цветочной пыльцой, листьями и нагретым папоротником. Я чувствую, как ее темные шелковистые волосы касаются моей кожи.

— Да, милая.

Она театрально шепчет мне на ухо:

— В сарае мистера Махи живет призрак. Мы видели призрака.

Это заставляет меня встревожиться: ей уже шесть лет, в этом возрасте она уже должна знать разницу между настоящим и воображаемым.

— Милли, послушай. Иногда фантазировать очень весело. Но на самом деле призраков не существует.

— Существуют. Их можно увидеть.

— Нет, милая. Это всего лишь истории, такие же, как про ведьм и все остальное в наших книжках со сказками.

Она смотрит на меня с подозрением.

Я чувствую себя виноватой. Я рассказывала ей слишком много сказок и поощряла ее веру во всякие воображаемые вещи. И когда Симон говорит об оборотнях или призраках — как в тот раз, когда он рассказал ей про оборота, который рыщет по дороге на Тортевал и хватает непослушных детей, — она ему верит.

— Ведьмы — это сказки. А мой призрак настоящий, — говорит она.

— Нет, милая. Призраки тоже сказки. — Я вспоминаю, как объясняла ей раньше, когда читала книгу сказок Гернси. — Это сказки, которые люди придумывают, потому что боятся темноты. Симон опять тебя дразнил.

— Нет, не дразнил. Я видела призрака своими глазами.

Она с торжествующим видом показывает на свои глаза, как будто это неопровержимое доказательство.

— Мам, — говорит Бланш, — какая разница? Она всего лишь ребенок. Дети верят всему. Дети верят в зубную фею, — продолжает она с деланной мягкостью. Потом откладывает книгу, встает с дивана и излишне крепко обнимает Милли. — Кто моя малышка?

— Бланш… оставь ее, — прошу я. — Не будь противной.

Милли выворачивается из рук сестры.

— Вы все противные. Никто мне не верит.

Ее голос пылает бессильным гневом.

Она крепко зажмуривает глаза, но слезы все равно текут из-под век.

Глава 51

В нашей жизни появляется больше ограничений. Новые законы и правила, мы читаем о них в «Гернси Пресс». Запрещены гражданские радиоприемники. Немцы обыскивают дома, и если находят приемник, то отправляют вас в тюрьму во Францию.

Люди жалуются: очень раздражает, когда тебя лишают новостей.

Но Джонни воодушевлен.

— Это потому, что теперь война идет не слишком удачно для них, — рассказывает он мне. Его глаза блестят, карие и яркие, словно осень. Он не говорит напрямую, но я подозреваю, что они прячут радио у себя на ферме Вязов. — Они не хотят, чтобы мы знали. Вопрос боевого духа, тетя.

Меня поражает Джонни, его умение во всем находить причины для надежды.

Изменяется и распорядок наших дней. Теперь Бланш редко слушает наши вечерние сказки. После чая она уходит в гости к Селесте. Там они валяются на кровати, листают «Vogue» и делятся красочными мечтами о будущем — прекрасном будущем, в котором есть жемчуга, помада и ярко-красные замшевые туфли-лодочки.

— Мам, ни за что не догадаешься, о чем рассказала мне Селеста, — однажды говорит она тихим, полным тайны голосом. — Ее мама прячет радиоприемник. Она не сдала его.

Я моментально начинаю волноваться. Что, если немцы его найдут? Если они придут, а Бланш будет там, обвинят ли и ее тоже? В моем воображении с ужасающей реалистичностью разворачиваются кошмарные картины: Бланш и Селеста арестованы и отправлены в тюрьму.

— Но, Бланш… ведь это очень опасно.

Бланш усмехается.

— Не там, где она его хранит. Она прячет его в гробу у мистера Озана. — Мистер Озан владеет похоронным бюро. — Они же не станут искать там, верно?

Так что теперь именно Бланш держит нас в курсе военных действий. Мы слышим про сражения в пустынях Северной Африки, а в России немцы форсировали реку Дон и приближаются к огромному городу Сталинграду. Я не уверена в том, что Джонни прав: ни в одной из этих новостей я не вижу причин для надежды.

Я пеку кекс из фасолевой муки, воспользовавшись рецептом из приходского журнала. Нужно высушить стручки фасоли в духовке, измельчить их в мясорубке, просеять и снова пропустить через мясорубку, пока они не превратятся в муку. Похоже, что даже для небольшого количества муки понадобится очень много фасоли. Потом муку надо смешать с жиром, добавить молоко, немного меда и изюма, а затем запечь в форме. Кажется, на этот процесс уходит вечность.

До войны девочки любили время, когда я доставала большую желтую миску и делала кексы или бисквиты. Они помогали мне замешивать тесто и обожали выскребать остатки сырого теста из миски, чтобы съесть, будто это самое роскошное угощение. Потом мы делали глазурь, розоватую от кошенили, и Милли каждый раз вздрагивала, слушая, что этот краситель делают из толченых паучков. Но кекс из фасолевой муки их не заинтересовал.

Мы подали его к чаю, после овощей из огорода: вареной картошки, горошка и капусты. Кекс оказался пресным и довольно комковатым.

— По вкусу похоже на опилки, — говорит Милли.

— Ты даже не знаешь, какой вкус у опилок, — отвечает Бланш.

— А вот и знаю. Знаю. У них вот такой вкус.

Бланш пожимает плечами.

— Не слушай ее, мам. На самом деле он не так уж и плох… Ну, во всяком случае, когда голодаешь. Иногда я чувствую себя такой голодной, что могла бы съесть свои волосы, — говорит она.

Я понимаю, что Милли имеет в виду. Кекс напоминает промокашку, как будто он впитывает всю влагу во рту. Наверное, мне не хватило терпения, и я недостаточно долго измельчала бобы в мясорубке. Жуешь, жуешь, но нужно много времени, чтобы его проглотить. По крайней мере кекс наполняет желудок.

Бланш отодвигает тарелку и тихонько вздыхает.

— Иногда мне снится еда. Мне снился рулет с джемом, такой, который ты делала раньше, с клубничным джемом. Во сне я даже чувствовала вкус джема. И щербет… иногда мне снится щербет. — Ее голос полон острой тоски по прошлому. — И ириски, и лакричные конфетки, и мятные леденцы…

— Мне снился пудинг из патоки, — говорит Милли, стараясь перещеголять сестру. — С большой-пребольшой порцией заварного крема.

— А ты, Эвелин? — спрашиваю я. — Тебе снится еда?

— Не знаю точно, Вивьен, — отвечает она. — Хотя мне очень нравится хорошее жаркое. Когда у нас снова будет хорошее жаркое на ужин, Вивьен?

— Это сложно, — говорю я. — Но я посмотрю, что смогу сделать.

— А что снится тебе, мам? — спрашивает Бланш. — Какая самая лучшая еда?

Я думаю о той первой плитке шоколада, которую принес Гюнтер, о бархатной мягкости на языке, о волне сладости.

— Мне тоже нравится рулет с джемом, — отвечаю я.

После чая у нас осталось четыре кусочка кекса, и я убираю его в шкафчик. Он находится в самом холодном месте в дальнем конце кладовки и закрывается плетеной дверцей, чтобы обеспечить доступ воздуха и не пропускать мух. Я храню там еду, чтобы не заветрилась, масло и молоко. Мы доедим кекс завтра.

Следующим вечером я готовлю овощное рагу, а Бланш гладит белье. Я расстелила покрывало для глажки на кухонном столе. Слышно тихое шипение ткани, и комнату наполняет уютный запах горячего чистого белья.