С горящим лицом я отворачиваюсь от нее.

Я отправляю их играть в маленькой мансарде в дальней части дома, откуда их не будет слышно. Эвелин снова принимается за вязание. Я не вижу детей, пока не зову Симона вниз, чтобы сказать ему, что пришло время идти домой.

— Вы хорошо поиграли, милая? — спрашиваю я Милли, когда он уходит.

Она энергично кивает.

— Симон оборот, — говорит она. — У него мех и очень большие зубы.

Я прошу ее повторить, потому что не понимаю слово.

— Оборот, мамочка. Ну, знаешь. Ты знаешь, кто такой оборот.

— Нет, не знаю.

Она смотрит на меня полным сомнения взглядом, как будто не может поверить в мое невежество.

— Оборот выглядит, как человек, но при свете луны…

Она закидывает голову и издает страшный волчий вой.

— А, оборотень, — говорю я.

— Да, конечно. Оборот меня укусил. Смотри.

Она гордо вытягивает руку, и я вижу исчезающие белые отметины от зубов. Я в ужасе.

— Милли… ты не должна позволять Симону кусаться.

— Не волнуйся, мамочка. Крови не было.

— Надеюсь.

— И вообще, это была всего лишь игра. Мы притворялись. На самом деле он не такой, — говорит она.

— Нет… конечно нет.

— А можно я расскажу тебе секрет, мамочка?

Я киваю.

Она притягивает мою голову вниз к своей и шепчет мне на ухо:

— Симон знает, где живет настоящий оборот.

— Милли, настоящих оборотней не бывает. Никогда.

Она меня не слушает.

— Этот оборот настоящий, — говорит она. — Оборот, про которого я говорю.

Ее ротик очень близко ко мне, я ощущаю ее дыхание на своем лице. Она шепчет театрально, с чувством:

— Он рыскает по дороге, которая ведет от Сент-Пьер-дю-Буа в Тортевал. А перед собой он толкает тачку, полную репки. И он любит есть плохих детей.

В ее голосе слышится страх.

— О, и откуда же Симон это знает?

— Ему сказал старший брат, — говорит она. — Это самая настоящая правда, мамочка.

— Нет, милая. Это просто сказка.

Она категорично мотает головой.

— Старший брат Симона знает много чего, — говорит она. — Старший брат Симона сделал биплан из картона и клея. Он правда летает. Симон мне показывал.

Я сержусь на Симона и на его старшего брата за то, что они так пугают Милли.

Приходит Джонни с баночкой яблочного чатни от Гвен и мешком свежесобранного шпината. Мы сидим за кухонным столом и пьем мятный чай, который я приготовила.

Джонни больше ничего не говорил о затее со свастиками, но между нами появилось напряжение: короткие неловкие паузы в разговоре и некоторая сдержанность в его глазах.

Чтобы заполнить одну из пауз, я спрашиваю его о людях, которых видела у дома Натана.

— Наверное, вы видели рабочих из Голландии и Бельгии, — отвечает он. — Сейчас с континента привозят много рабочих. Гитлер строит кольцо бетонных укреплений вокруг всего острова.

Я задаю вопрос, который не смогла задать Гюнтеру.

— Но зачем, Джонни? Это бессмысленно. Как будто они действительно ожидают атаки КВВС.[4] Но никто не думает, что это произойдет. Все считают, что Черчиллю на нас плевать. Мы всего лишь маленький остров.

Джонни пожимает плечами.

— В общем, они строят, — говорит он. — Похоже, это план Гитлера. Те рабочие, которых вы видели в Сент-Питер-Порте, с ними обращаются не так уж плохо, им даже платят небольшую зарплату.

Я думаю об увиденных мужчинах, о том, какие они худые, о том, как они дрожали на соленом ветру.

— Они выглядели так, будто с ними обращаются весьма плохо. Они выглядели так, будто ничего не ели.

Джонни качает головой. Между его глазами пролегли мелкие морщинки, тонкие, словно порезы.

— В рабочих лагерях хуже, намного хуже. Знаете, как в том лагере, который они строят на холме рядом со скалами, что над Ле Талье.

— Я не знала, — говорю я. — Я никогда не хожу туда.

— Там строят укрепления на вершинах скал. И этот лагерь — жестокое место. Людей там вообще едва кормят.

И тут я понимаю.

— Я видела человека на поле. Он был очень худой. Думаю, он ел капустную кочерыжку. Я приняла его за пугало, пока он не пошевелился, и я не увидела его лицо.

— Наверное, он из лагеря, — говорит Джонни. — Люди оттуда выглядят действительно жалко. Они из Польши и России, большая часть. Они как рабы, люди, которые там работают, с ними обращаются, как с рабами. Хуже, чем с рабами. Их бьют. — Его лицо темнеет. — Я видел там человека, которого повесили на дереве. Тело провисело много дней.

Меня пробирает дрожь.

— Там еще есть алжирцы и цыгане. Вам надо пойти и увидеть все своими глазами, тетя. Вы должны знать, что происходит здесь, на нашем острове.

— Да. Наверное, надо…

Но я говорю так только потому, что этого ждет от меня Джонни. Мысль о том, чтобы пойти в лагерь, приводит меня в ужас. Чем поможет то, что я пойду и сама все увижу? Для меня это слишком.

Я не могу ничего изменить, никто из нас не может. Все это не в нашей власти, мы не в состоянии это предотвратить… И тем не менее мне стыдно за свое нежелание. Я знаю, что такие чувства — это слабость.

— Нельзя так обращаться с людьми, — говорит Джонни. — Вы знаете слухи, да? Говорят… должно быть, эти люди там потому, что совершили какое-то ужасное преступление. Флори Гальен говорила в церкви. Но что такого может совершить человек, чтобы заслужить подобное наказание? Мы занимаемся этим делом, я и Пирс. Мы собираемся сделать то, что в наших силах.

Упоминание о Пирсе меня нервирует.

— Джонни, но что вы можете сделать? Это же огромная военная машина, вы не можете ее остановить.

Он меня не слушает.

— На Джерси уже начали. Они создают сеть, чтобы помогать некоторым рабочим бежать, — говорит он. — Убежища и все такое.

Подобная затея кажется мне странной.

— Но куда же они пойдут? — спрашиваю я. — Никто из нас не может сбежать. С этих островов не выбраться. Сейчас мы все просто-напросто застряли здесь.

— Они живут под видом местных.

— До каких пор? Пока не кончится война?

— Пока мы не победим, — говорит он.

Январь. Штормовой ветер. На вершине холма в Ле Рут окна покрыты солью, хотя до моря ещё целая миля. Поддерживать тепло в доме очень сложно: ветер, как нож, проникает через закрытые окна и двери. Нас постоянно знобит.

Вместе с другими матерями я жду на площадке для игр. Все выглядят немного более потрепанными, чуть более заштопанными. Ветер шуршит листьями плюща, растущего на школьной стене за нашими спинами.

Здесь тоже обсуждают рабочих-рабов.

— Вы видели всех этих несчастных рабочих, которых привозят строить здания? — Хмурится Глэдис. — Должно быть, с ними ужасно плохо обращаются, они выглядят полуголодными.

— Наверное, им очень холодно по такой погоде, — говорит Рут Дюкемин, мама Симона. — Они спят в этих ужасных лагерях и одеты только в лохмотья.

Она вздрагивает, словно чувствует, как им холодно в такой одежде.

— Но они же заключенные, не так ли? — говорит Сьюзан. В отличие от остальных, она старается следить за собой: пользуется пудрой и губной помадой, и в ней еще заметна естественная элегантность, даже в поношенном пальто. — Значит, они, должно быть, преступники, верно? Все они что-то натворили. Должно быть, совершили какое-то преступление.

— И все равно это очень отвратительно, то, как с ними обращаются, — отвечает Глэдис. — Это не по-людски.

Сьюзан плотнее кутается в свое пальто.

— Мы должны помнить, что не знаем всей истории, — говорит она. — Они должны были сделать что-то серьезное, чтобы с ними так плохо обращались.

Я вспоминаю, что сказал Джонни: «Что такого может совершить человек, чтобы заслужить подобное наказание?» Но не говорю ни слова.

— И они кажутся такими больными, — говорит Вера. — Они, наверное, кишат вшами.

Ее лицо напряженно сморщено в попытках противостоять ледяному ветру.