В этот момент для него все как будто разыгрывалось наново, в первый раз, незнакомое чувство теплоты и переполненности нарастало в нем. Он не успел ощутить пик этой полноты, когда, сквозь свою глухоту, услышал ее вскрик, как бы повторивший первый, такой же негромкий, сдерживаемый. Змейка затрепетала, ресницы плотно закрылись, и на какой-то миг он утратил чувство зависимости от ее заботливого взгляда. Но теплота и сладкая боль, копившиеся в нем, при этом вскрике нашли выход — судорожными пульсирующими толчками выплеснулись наружу.

Несколько минут они лежали в объятиях друг друга, оглушенные тем, что произошло. Наконец, выскользнув из его рук, она села и попросила его передать сигареты. Он наблюдал, как сигарета вздрагивала в ее пальцах. Его левая рука все еще покоилась на ее чуть дрожавшем, влажном животе.

Он потянулся к столику, наполнил глинтвейном из кувшина две чашки и поставил их поверх одеяла.

Глинтвейн еще не остыл — был теплым, как кровь. С каждым глотком в него вливалось это тепло, аромат, а с ними — сила, как будто утекшая из него совсем недавно. Аня неторопливо выпила свою чашку и поставила на пол, перегнувшись через него. Два острых бугорка на мгновение коснулись его груди, вызвав бурную ответную реакцию. Он поймал ее руки, привлек их к своему телу, обратив ее внимание на ожившую в нем мужскую силу. Ему, как мальчишке, хотелось похвалиться этим. Но она вздрогнула и мягко отняла у него свои руки. Провела по его седеющим волосам.

— Не торопись, милый, — были первые ее слова после их близости. — Не теперь. Следующий раз. Я слишком переполнена сегодня.

С некоторой тревогой он следил, как змейка с гладкой матовой кожей выскользнула из-под одеяла и за несколько секунд покрылась чешуей одежды. Суетясь, он неуклюже оделся сам.

— Что-нибудь не так? — спросил он с беспокойством, которое, нарастая, делалось мучительным.

Она поцеловала его в лоб.

— О чем ты? Разве ты сам не чувствуешь? Вышло так, как я даже и не надеялась. Просто сейчас нам надо немножко прийти в себя. Остыть…

Он молчал.

— Как ты не понимаешь, — вздохнула она, я боюсь все испортить…

Он понимал пока лишь одно: она уходила. Она отказалась, когда он предложил ее подвезти:

— Слишком много старушек в городе, которым не терпится попасть под колеса. Кроме того, ты пил глинтвейн…

Профессор усмехнулся. Впрочем, в одном она была права: нехорошо, если их увидят вместе — в подъезде ли, в машине, еще где-нибудь. Пока… Она, как будто угадав его мысли, заметила:

— Я у тебя не спрашивала… Ты заметил? И все же, если можно, — где она? Уехала? Надолго? Правда ли, что… Я опять говорю: я не собираюсь ни у кого тебя отнимать. И все же…

— Слишком долго будет рассказывать. Следующий раз, хорошо? Наверное, тогда у нас будет больше времени?

— Да. Может быть, у меня. Ты придешь?

Да, он придет.

— Позвони мне завтра вечером, и мы обо всем договоримся. Хорошо?

Поцелуй, который, возможно, был слишком мимолетным, после того, что произошло. Во всяком случае, ему так могло показаться. Она исчезла, не оставив после себя ничего, что могло бы напоминать о ее пребывании здесь. Только терпкий, пряный запах глинтвейна.

Глава 18

Ане никогда бы в голову не пришло вести дневник, она не очень любила возвращаться к событиям прошедшего дня, особенно если они были сопряжены с отрицательными эмоциями. Лишь иногда она позволяла себе десять-пятнадцать минут раздумья перед сном, за стаканом пива или сухого вина, или с сигаретой. В особых случаях, когда день обрушивал на нее грандиозное событие, неважно, хорошее или плохое, она старалась как можно скорее добраться до постели и заснуть — уйти в сон, как будто провалиться в черную дыру.

Но у нее была маленькая слабость: по утрам она любила полчасика понежиться в постели, подумать о вчерашнем дне… Ее блаженство в эти минуты было бы совершенным, если бы кто-нибудь сильный и заботливый приносил бы ей и ставил у изголовья чашку с горячим и крепчайшим кофе. В это утро она сладко потянулась и подумала про кофе и про того, который мог бы ей принести его. «Когда-нибудь принесет», — лениво решила она и стала вспоминать вчерашний вечер. Его события прокручивались в ее воображении, как кадры видеофильма — яркие, красочные фрагменты.

Картины в мастерской Савелия — свечи, отбрасывавшие светлые блики на обнаженные тела. Задумчивое, отрешенное лицо хозяина мастерской. Калейдоскоп ночных огней. И — крупным планом — то, что произошло у профессора. Что она предчувствовала и чему суждено было свершиться.

Глаза профессора, впервые увиденные ею не за стеклами необыкновенных очков, а вблизи. Добрые, умные, но говорящие о беззащитности, непрактичности человека. Правда, в них не было и тени той безвольности, апатичности, которые она наблюдала у Олега.

Она успела рассмотреть своего второго мужчину — украдкой, когда он сбрасывал с себя одежду. Оценила его худощавость, отсутствие старческой дряблости, белизну кожи. Ее любопытные, быстрые руки исследовали самые интимные места партнера — как было удержаться? Она угадала и его состояние — некоторую неуверенность в себе, закомплексованность, которую постаралась спять так, как это умеют делать женщины. Впрочем, в интимной жизни у нее было немного преимущества над ним, тем более опыта. Только — женская интуиция, которая позволяет не делать крупных ошибок.

Она мягко, ненавязчиво руководила им — но не могла забывать и о себе, остро переживая каждое новое ощущение. С ним было не так, как с бывшим мужем, — тот начинал любовную борьбу грубовато, бесцеремонно, зная ее способность возбуждаться от первого прикосновения, интимного жеста — и она быстро, иногда совершенно неожиданно охладевала.

Вчера было иначе. Он был нежен и деликатен, даже слишком деликатен. Тем разительнее была перемена в ее состоянии, когда он вошел в нее. Она вскрикнула — и от неожиданности, и от сладкой боли — негромко, из привычки сдерживать себя.

Новые ощущения — его деликатность, ее забота о мужчине, которому она хотела принести наслаждение — совершенно вытеснили из-за ее сознания страх оказаться униженной. Взрыв собственных чувств грянул совершенно неожиданно для нее самой — в глубине ее тела мгновенно завязался и распустил лепестки горячий бутон. Острое наслаждение, испытанное ею, было коротко, как ожог. Она вскрикнула — вновь не очень громко. Позже, когда ее тело, непроизвольно вздрагивая, пыталось вернуть остатки таявшего наслаждения, она могла лишь пожалеть о том, что все длилось так мало. Это была, пожалуй, первая ее близость с мужчиной, не оставившая ни тени стыда или разочарования.

Но после…

Все могло бы повториться, и повторилось бы, не сделай он торопливого движения — в точности повторившего один из обычных приемов Олега. Она испытала — не само унижение — но боязнь его. Она панически боялась продолжения, боялась, что именно этим фатальным для нее чувством завершится ее первая ночь, проведенная с любимым человеком. Это была одна из причин, по которой она столь поспешно ретировалась. Кроме того, ей хотелось подольше оставаться для профессора неразгаданной, боялась, что ночь, проведенная вместе, слишком далеко продвинет их отношения — туда, где, она знала, часто и довольно быстро, нарастает охлаждение.

Обозвав себя в мыслях сентиментальной дурочкой, Аня все же не спешила выбираться из-под одеяла. Подумывала даже о том, чтобы пропустить первую пару. Но зазвонивший телефон как катапультой выбросил ее из постели. Это не мог быть он. Она просила профессора позвонить вечером. И все же…

Это был не он. Она узнала голос своего нового знакомого — покровителя профессоров и художников.

— Как мы выполняем взятые обязательства? — весело спросил Игорь, поздоровавшись.

— Обязательства есть обязательства, — ответила она без особого воодушевления.

— Я свое слово держу, — продолжал Игорь. — Профессор поедет в Грецию. Увидит горы и коз… Неужели он думает, что там козы не такие, как у нас? Почему бы ему не выбрать, скажем, Египет — там пирамиды. И крокодилы. Послушай, Ань, хочешь, я тебя свожу в Египет?