Частенько к Андрееву, очень хорошо знающего математику, обращался малоуспевающий по этому предмету юнкер Л. с просьбой помочь ему по математике. Свои объяснения Андреев начинал с такого введения, которое он произносил, почему-то смотря не на Л., а в сторону: «Предположим, что Вы в состоянии понять все то, что я сейчас буду Вам говорить». Почему Андреев переходил в такие серьезные моменты на «Вы», никому из нас не было понятно.
У меня с Андреевым были очень хорошие отношения, и я его искренно полюбил за его прямоту и ум. Он мне платил тем же, но благодаря своей заносчивости выражал свою приязнь очень своеобразно – усиленным боксированием меня, что было не так-то легко выносить, приняв во внимание его огромную силу.
Перед производством нас в офицеры Андреев подходит к моей кровати и говорит: «Вас кто-то за дверью зовет». Я вскочил с постели и пошел к дверям, впереди меня шел Андреев. Когда мы очутились за дверью, то он притворил ее, протянул мне свою фотографическую карточку с очень трогательной и лестной для меня надписью и, сконфуженно отведя в сторону глаза, заявил: «Ожидается такая же от Вас» и ушел. Почему здесь было употреблено «Вы», когда мы говорили друг другу «ты», для меня не понятно.
Андреев окончил Артиллерийскую академию, пошел в строй и во время Русско-японской войны доблестно командовал батареей. Будучи тяжело ранен, он не позволил нести себя на перевязочный пункт, пока, лежа на позиции, не сдал старшему офицеру все документы. Я верю, что все это имело место так, как передали мне товарищи, слишком честна и цельна была недюжинная натура этого редкого человека.
Не менее памятен мне и другой мой товарищ Гирш, воспитанник Московского Реального училища, также выделявшийся своей честной прямотой. При своем недюжинном уме и практическом немецком образовании Гирш поражал меня своей скромностью и удивительной настойчивостью. При нем можно было говорить хотя бы и небылицы о том, что он досконально знал, но он и виду не подавал, что это далеко от истины. Объяснял он это тем, что его же не спрашивают, а самому вмешиваться в разговор он считал неудобным.
А вот пример его настойчивости: уже будучи офицером 3-й Конно-артиллерийской батареи, Гирш решил научиться стоять на велосипеде на одном месте и в течение одного месяца добился этого путем ежедневных часовых упражнений при выездке нами в конных батареях ремонтных лошадей.
И году Гирш не прослужил в 3-й Конной батарее, так как был прикомандирован к лейб-гвардии 1-й Артиллерийской бригаде, с которой в роли, кажется, командира дивизиона выступил на войну, где и был убит. Я не сомневаюсь, что он также как и юнкер Андреев, доблестно командовал своей частью на войне, слишком много у него было для этого данных.
Не могу не вспомнить добрым словом и самого близкого мне товарища по училищу Юзефовича. Недюжинного ума, тактичный, представительный, образованный, настойчивый и трудолюбивый – он обладал всеми качествами, чтобы сделать хорошую карьеру, и это так и было. Он был хороший строевик и был любим товарищами. Тогда он был еще магометанин, и мы очень интересовались, как он отправляет свои религиозные обязанности. Усмотреть однако нам ничего не удавалось. Спал он рядом со своим товарищем по Полоцкому Кадетскому корпусу Богомольцем. Последний представлял собою типичного невозмутимого хохла и никогда не ложился в постель позже 10 часов, тогда как Юзефович укладывался в постель около 12 часов. При этом не редко происходила такая сцена: раздеваясь, Юзефович начинал усиленно будить Богомольца, и когда наконец это достигалось, Богомолец спрашивал «В чем дело?», то Юзефович чрезвычайно благодушным тоном ему отвечал: «Покойной тебе ночи!». Можно себе представить, как реагировал на это пожелание Богомолец к вящему удовольствию укладывавшихся товарищей.
Вышел Юзефович в 7-ю Koнную батарею в Белосток, а я – в 40-ю Конную в Сувалки и, таким образом, связь между нами не прерывалась и после окончания училища.
Мы одновременно были в академии Генерального штаба, а затем вместе служили в штабе Варшавского военного округа, где большие дарования Юзефовича были оценены по достоинству нашим строгим начальством.
Юзефович на своих плечах вынес всю тяжесть работы по расформированию в округе резервных и крепостных войск, а потом по выводу из пределов этого округа внутрь страны целой армии в 1910 году.
Вскоре после этого Юзефович был переведен в Отдел по устройству и службе войск Главного управления Генерального штаба, где занял должность помощника начальника его генерала Беляева, последнего военного министра Российского Императорского Правительства. Главным образом Юзефовичу обязаны мы разработкой нашей большой военной программы, в самом начале выполнения которой застала нас Великая война. По этому поводу у меня произошла с Юзефовичем первая серьезная размолвка.
В начале 1914 года Юзефович приехал в Варшаву и мы, его сослуживцы, собрались поужинать с ним в Европейской гостиннице. В разговоре я как старый начальник разведывательного отделения штаба Варшавского военного округа стал упрашивать Юзефовича, чтобы он приложил все усилия к тому, чтобы сократить срок окончания наших военных реформ – 1917 год, ибо Германия не позволит нам их закончить. Он начал защищаться прописными истинами, на что я стал горячо возражать. Из этих прений я вывел заключение, что даже лучшие представители нашего Генерального штаба не умеют еще разбираться в широкой политической обстановке. Впрочем на это же жалуется в своей книге «Тайные силы» и начальник Германского разведывательного отделения полковник Николаи.
На войне Юзефович был начальником штаба кавалерийского корпуса, коим командовал Великий Князь Михаил Александрович, был ранен и награжден Георгиевским Крестом. После «великой и бескровной» он получает назначение в Ставку Верховного главнокомандующего. Я же в это время уже был арестован Керенским и Гучковым и взывал к Юзефовичу о помощи, в ответ на что он мне прислал короткое письмо с извещением, что сделать ничего не может. Так страшна была тогда призрачная власть Временного правительства!
После этого Юзефович долгое время не сходит со сцены вплоть до второй половины Добровольческой кампании, когда на Царицынском фронте он является достойным сотрудником генерала Врангеля в роли его начальника штаба.
Вскоре после эвакуации Крыма у меня на квартире собрались старые сослуживцы по штабу Варшавского военного округа генералы Стогов, Пархомов и Юзефович. К моему сожалению я не мог найти общего языка с Юзефовичем, настолько велики были наши политические расхождения.
Я думаю, что преждевременная кончина Юзефовича на обломках его когда-то большого имения в Польше явилось результатом его больших духовных страданий и глубокого разочарования в избранном им политическом пути.
Но еще большее разочарование принес мне юнкер Вишняков. Средних способностей, ничем буквально не выделявшийся Вишняков был «с душком», начитавшись еще в корпусе наших либеральных писателей. Юнкера быстро его раскусили и назвали «Писакой», «Чернильной душой». По окончании Военно-юридической академии он, сделавшись военным юристом, как-то отошел от нашей массы.
В начале 1915 года он неожиданно заехал проездом на фронт ко мне в Седлец, в штаб Северо-Западного фронта. Мы очень радушно с ним встретились после почти 22-летней разлуки. Я тогда и не предполагал, что через два года он будет уже помощником начальника Главного Военно-Судного управления и может быть сыграет даже роль в моей участи.
Пятого апреля 1917 года я по требованию военного и морского министра Гучкова и министра юстиции Керенского, вместо назначения на фронт, был командирован генералом Рузским в распоряжение начальника Военно-Судного управления Апушкина. Прибыв туда, я вспомнил о Вишнякове и по наивности своей предполагал найти в нем защиту. Дважды я ему писал, прося выйти ко мне, и не получил никакого ответа. Вероятно он боялся расхаживать по коридору – с видом власть имеющих – вновь назначенного сенатором адвоката Грузенберга и какого-то восточного человека в форме чиновника Военно-Судебного ведомства.