— С внутренними дрязгами надо покончить и двинуть войска на Бейпин, — продолжал капитан после короткого молчания, притушив о поднос окурок. — Если теперь же не произойдет любовного слияния двух начал великой желтой расы: мужского начала — японского и женского — китайского, то Япония окажется в очень большой опасности. Может возникнуть контакт между красным Китаем и красной Россией. Мы должны предупредить их сближение. Военный союз с Германией даст нам возможность взять в свои руки Китай и стереть с карты Азии русских.

Барон Окура, зажав рукой подбородок, внимательно оглядел гвардейца.

— В дальнейшем все это, конечно, желательно и неизбежно, — ответил он хладнокровно, — но сейчас союз с Германией нам нужен для того, чтобы русские не посмели напасть на нас, когда мы будем продвигаться в Китае. Пока у нас недостаточно военных ресурсов, дразнить советского медведя в его берлоге не следует. Советские самолеты свой путь от Владивостока до Токио могут проделать всего в три часа.

— Надо крепить оборону, — возразил капитан. — Мы должны выполнить программу вооружений, хотя бы весь японский народ был посажен на хлеб и воду.

Барон засмеялся, наклонив по-птичьи набок голову и в то же время не переставая следить за лицом собеседника.

— Аа-а… Это зависит не от тебя и меня, — произнес он с иронией. — Министр финансов считает, что армия должна призадуматься над положением, в котором находится страна. Он говорит, что если военные будут несправедливы в своих финансовых требованиях, то потеряют доверие нации.

— Такахаси — старый либерал и хитрец. Я бы очень хотел помочь ему совершить путь к смерти, как это сделали недавно наши друзья по отношению к министрам Хамагучи, Иноуэ и Инукаи или майор Айдзава по отношению к генералу Нагата.

— Вот как!.. В вашем полку не осуждают поступок майора Айдзава? — спросил барон, ломая Нервным движением пальцев ножку бокала.

— Каждый из нас готов совершить то же самое, — ответил капитан без малейшего колебания. — Генерал-лейтенант Нагата мешал национальному возрождению, стоял между армией и императором. Уничтожив эту зловредную силу, майор Айдзава только выполнил волю небес. Как патриот, он не мог поступить иначе.

— Значит, ты полагаешь, что существует нечто высшее, чем закон? — сказал барон Окура еще спокойнее и тише, звякнув обломками хрусталя о поднос.

Капитан порывисто чиркнул спичкой и закурил новую папиросу.

— Конечно! Разве можно сказать, почему весной распускаются сливовые деревья? Над ними не властны людские законы. Никто не заставит их открыть лепестки. Они подчиняются лишь природе… И все же, когда приходит время цветения, они все распускаются одинаково — на горных склонах, в долинах или в садах. Майора Айдзава можно сравнить со сливовой ветвью, которая начала распускаться. Вслед за ним, я убежден, начнут действовать и другие военные патриоты. Огромное большинство офицеров твердо решило изгнать посторонние влияния из армии.

— Да, время пришло, — согласился Окура, — но до парламентских выборов тоже срок небольшой. Большинство губернаторов стоит на наших позициях. Им дан приказ беспощадно подавлять всякие выступления, имеющие целью внести отчуждение между армией и народом.

— Ты все еще надеешься устранить внутренние раздоры бескровно? — насмешливо скривил губы гвардеец, наливая рисовой водки, вкус и крепость которой предпочитал воем напиткам.

— Да. Шансы еще остались.

— Ну, а если выборы будут не в нашу пользу? Тогда как?

Барон Окура взял со скатерти веер и небрежно им обмахнулся. В комнате становилось душно. Пламя газового камина бросало к столу колеблющиеся волны тепла.

— Тогда, — сказал он с какой-то особой медлительностью и спокойствием, — ветви сливы распустятся вопреки людскому закону!

Капитан молча докурил папиросу и встал…

После ухода гостя барон сел за письменный стол и до рассвета читал принесенные из кейсицйо бумаги. Спать он не мог. Затылок давила тупая, тяжелая боль. Нервы были расшатаны страхом, похожим на детский, когда пугаются призраков, созданных собственным воображением.

Утром он принял горячую ванну, позавтракал и приказал служанке позвать наверх Каваками. Майор пришел заспанный и сердитый.

— Есть спешное дело? — спросил он, почесываясь.

— Да, — сказал барон сухо. — Я принял решение.

Он кивнул на папку с бумагами.

— Ни один из них живым из тюрьмы выйти не должен!

— Ни один?

— Ни один!.. Не такое время теперь!

Сонливость майора сразу прошла. Узкие злые глаза засветились торжеством. Точно боясь, что его зять раздумает, он торопливо снял с рычажков телефонную трубку и позвонил в особый отдел, Хаяси был уже там, но от его слов лицо Каваками исказилось вдруг яростью и испугом. Он бросил трубку на стол и, весь почернев, повернулся к барону.

— Опоздали! — прошипел он. — Вчера днем их выпустили. По приказу министра…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Эрна и Сумиэ дежурили около постели больного Наля третью неделю. Он лежал в доме Гото, в одной из свободных комнат издательства «Тоицу», закрытого теперь по приказу кейсицйо. После выхода из тюрьмы юноша настолько ослаб, что не мог двигаться. Израненные пыткой ноги казались пухлыми и тяжелыми, как у больного водянкой. Каждое напряжение нервов и мышц сопровождалось болью. Мучительно было поднимать от подушки голову, шевелить шеей, руками, переворачиваться со спины на бок или обратно.

Виконт Ито, направив по резолюции министра дело о мнимых террористах на прекращение, распорядился, однако, взять с каждого из них расписку, что ни в тюрьме, ни в полиции их истязаниям не подвергали. Как бы в подтверждение этого, Наля из камеры в комендатуру принесли на носилках.

— Поистине мы очень жалеем. У вашего родственника оказалось плохое здоровье, — сказал с притворным сочувствием полицейский чиновник, подсовывая Эрне листок бумаги и автоматическое перо для того, чтобы она расписалась за себя и за брата.

Девушка гневно смяла бумагу и бросила на пол. После кошмарных пыток в застенке она была слишком слаба, чтобы ответить на это последнее беспримерное издевательство более решительно. Тюремщик с тупой и наглой усмешкой протянул ей второй листок.

— Надо писать, окусан. Нельзя без этого выпустить. Это полагается всем, — проговорил он настойчиво.

— Сфабрикуете потом сами, — сказал резко Ярцев. — Нечего зря пустяками задерживать. Никто из нас не распишется.

Он поднял с носилок Наля и, легко держа его на руках, пошел твердым шагом из комендатуры на двор. Эрна последовала за ним. Обескураженный тюремный чиновник, махнув рукой, распорядился открыть ворота.

В феврале, незадолго до выборов в парламент, Сумиэ дежурила около постели Наля с утра. Глаза его были закрыты, но он не спал. Он слышал, как Эрна, пошептавшись с подругой, ушла в соседнюю комнату, чтобы отдохнуть там после ночного дежурства.

Сумиэ взяла с полки томик стихов и села у изголовья, радуясь, что юноша еще не проснулся. Наль лежал без движения. Дыхание его было спокойно и ровно. Поросшее редкими черными волосами лицо с заострившимся подбородком и плоскими бугорками скул сделалось от болезни землисто-желтым. У глаз и на лбу мелкой сеткой лежали морщины.

«Как он похудел, подурнел!» — подумала Сумиэ и в то же время радостно ощутила, что эта мысль шла только от равнодушного взгляда, от каких-то поверхностных впечатлений, а чувствовала и думала она совсем по-другому. Конечно, она видела и морщинки, и худобу, и нездоровый цвет кожи, но все это воспринималось ею по-своему. Беспомощный, измученный юноша был для нее теперь еще ближе, роднее и даже красивее, чем прежде. Любовь помогала ей видеть глубже.

«Конечно, он выживет. Он должен выжить!» — думала она с надеждой и страхом, наклоняясь к его лицу.

— Сумико, ты здесь? — сказал он, открыв с усилием глаза, казавшиеся от лихорадки и худобы неестественно блестящими и большими.

— А, ты не спишь, — ответила она ласково, поправляя одеяло и прикасаясь попутно прохладной ладонью к его щеке. — Как себя чувствуешь сегодня?…