Послышались крики, защелкали враз винтовки, раздались выстрелы. Ярцев хотел побежать в противоположную сторону, но, к его ужасу, онемевшие от волнения и холода ноги не двигались. Конвойные с матерной бранью придвинулись ближе, тесня арестованных на край ямы. Ярцеву снова связали руки веревкой.

«Смерть? — подумал он почти хладнокровно. — Ну что ж!.. А Филипп-то удрал, спасся!»

— Становись на колени! — взвизгнул есаул Сомов, блестя кривой шашкой.

— Р-руби.

На Ярцева кинулся с обнаженным клинком и револьвером широкоплечий казак в белой папахе. Ярцев рванулся в яму, услышал два выстрела, ударился грудью и животом о землю и потерял сознание…

Иглистый, струившийся сквозь тело холод привел его в чувство. Он лежал в снегу на дне ямы, а вокруг него и на нем валялись убитые и умиравшие в судорогах люди. Сначала ему показалось, что он умирает тоже, — дышать было трудно, в груди ощущалась острая боль, одежда и руки были залиты кровью, — но ясность сознания его успокоила: голова работала совершенно нормально. Он понял, что по какой-то счастливой случайности его только ранили и, приняв за убитого, оставили лежать в яме. С остальными расправились зверски. Трупы погибших давили вниз, мешая подняться. Сдвинув чью-то мертвую руку, упавшую сверху ему на лоб, Ярцев повернул с усилием голову и очутился лицом к лицу с сучанским шахтером Вербой, извивавшимся в судорогах смерти. Слабое дыхание его губ коснулось лица; сделалось жутко. Отчаянным напряжением мускулов Ярцев перевернулся на грудь, хотел подняться, но связанные руки мешали.

В это мгновение вверху над ямой послышались голоса: казаки еще не ушли… Ярцев захолодел, прижавшись к товарищу. По седой окровавленной бороде он узнал в убитом железнодорожника Зимина. Голова старика была разрублена шашкой до шеи.

Сверху от края ямы опять донеслись голоса, звон лопат и шорох комьев земли.

«Закопают живого!» — подумал Ярцев, сдерживая невольный стон ужаса.

Но голоса казаков внезапно умолкли. Потом зазвучали издалека.

Из груды наваленных в яму тел послышался хрип и предсмертный скрежет шахтера Вербы. Вскоре замолк и он. Наступила полная тишина.

Уверившись, что опасность прошла, Ярцев напряг все силы и, работая свободными от веревок ногами, грудью и головой, стал выбираться из груды трупов. Крепко связанные назад руки мешали двигаться. Мертвые тела товарищей давили неотвратимым грузом, точно сознательно не желая пускать от себя живого. Ярцевым овладело отчаяние, но он перевел дыхание, собрался с новыми силами и, как червяк, пополз все выше и выше — по трупам, земле и снегу — пока не достиг поверхности.

Кругом лежал снег, темнели пустые кирпичные сараи. Людей не было. Ярцев огляделся по сторонам и пошел без дороги быстрой походкой, надеясь пробраться к морю. Попробовал освободиться от пут, но сил не хватило — от боли темнело в глазах, а узел давил так же туго, как прежде.

Оставив бесплодные попытки, он побрел дальше, пока не увидел справа курную избушку, стоявшую на опушке леса. Ярцев подошел к ней и постучал ногой в дверь. В избушке чиркнули спичкой. Кто-то хрипло закашлялся. Дверь открыл сутулый высокий старик в овчинном тулупчике и без шапки. Вид крови и связанных рук в темноте ночи, при тусклом свете зажженной с порога спички, подействовал на мужика потрясающе. Спичка в руках его дрогнула и погасла.

— Дедушка, милый, укрой меня, — пробормотал Ярцев, изнемогая от боли и усталости. — От колчаковцев спасаюсь. Чуть не убили.

Некоторое время старик стоял молча, вглядываясь в темноту, видимо соображая, как поступить; потом натужно вздохнул, покачал головой и, приоткрыв шире дверь, пропустил в избу Ярцева.

— Ладно уж, заходи… Мне все одно скоро смерть, — бояться ее в таких летах грех, господь осудит… А ты, гляди, крепонькой, молодой… жить да жить!

Старик оказался бобылем-пастухом, промышлявшим по зимам мелкой охотой и звероловством. Освободив с его помощью руки, Ярцев сел на деревянные нары, прикрытые сверху соломой и пышной медвежьей шкурой.

Старик подбросил в железную печку мелких поленьев; вздыхая и охая, достал из-под нар бутылку ханжи, зачем-то взболтнул ее, посмотрел на огонь, отпил быстрым движением из горлышка несколько глотков и передал Ярцеву.

— Согрейся сперва, кровь потом смоем… В бок, што ли, ранен?

От водки пахло каким-то прогорклым маслом, но Ярцев с жадностью выпил, с трудом удерживая бутылку в негнущихся пальцах.

— Зазябли клешни-то, — потрогал старик рукой, — ну, коли так, напоим и их самогоночкой.

Он снова встряхнул перед огнем лежавшую на дне посудины мутную влагу, облизнул ссохшийся старческий рот и вылил остатки ханжи гостю в пригоршню.

— Три крепче, да рану давай перевяжем. Оттает, кровь зачюрит.

Рана оказалась неопасной, но тело то леденело, то полыхало жаром. К утру начался бред.

Болезнь затянулась почти на месяц. Все это время пастух с грубоватой ворчливой заботливостью ухаживал за Ярцевым, как за сыном.

В начале марта Ярцев почувствовал себя лучше, поблагодарил горячо старика и через тайгу и сопки пробрался в штаб партизанских отрядов…

С этого дня началась для Ярцева новая жизнь. Согласно приказам Колчака крестьяне Приморья должны были свозить в ближайшие бухты и сдавать на пароходы военным агентам солдатские шинели и полушубки, винтовки и боевые припасы. Молодежь двух последних призывов обязана была явиться на сборные пункты, чтобы идти воевать с Красной Армией. Непокорные села сжигались карательными отрядами белогвардейцев и японцев.

Крестьян поджаривали на кострах, вырезывали из тела полосы кожи, выкалывали глаза… Но жестокость не помогала: силы и ненависть партизан с каждым днем возрастали.

На многих участках объединенные силы японцев и белых были разбиты наголову. Кое-где партизаны заняли даже железнодорожные станции и города, и тогда всполошенное союзное командование объявило приказ о немедленном разоружении всех партизанских отрядов.

Население, не доверявшее прежде только японцам, считавшее американцев чуть ли не за друзей, сразу переменило к ним отношение. До сих пор хлеб, яйца, масло и молоко приносились американцам прямо в палатки. Крестьянские девушки при встречах с нарядными рослыми иностранцами приветливо улыбались. После совместного приказа сразу все изменилось. Продукты нужно было искать теперь по дворам, платить за них втрое и вчетверо и все-таки часто не находить совсем. Парни и девушки или отворачивались от американцев брезгливо в сторону, или оглядывали их хмурыми, злобными взглядами.

По поручению главного штаба Павел Деньшин и командир партизанского отряда Константин Ярцев поехали к американцам для переговоров. Лагерь их стоял около железной дороги. В просторной офицерской палатке играл патефон. Красивый майор скучающе грыз плитку молочного шоколада. Солдаты мирно играли в футбол.

Переговоры были короткими.

— Что вы нам сделаете, если мы не сдадим оружия? — спросил Павел Деньшин, играя ременной плеткой и искоса наблюдая за американцем.

Ярцев переводил его речь по-английски.

— Заставим вас силой, — ответил сухо майор.

— Н а с… силой?

Павел отступил от палатки к широкогрудому своему жеребцу и рассек плеткой воздух.

— Зачем вы пришли сюда? — крикнул он в ненависти. — Хотите сломить крестьян и рабочих… опять под иго капиталистов?… Не выйдет!.. Вы можете передушить, перестрелять тысячи людей, сжечь все наши селенья… Но вы нас не сломите! Мы уйдем в сопки, в тайгу, будем питаться водой, сухим хлебом, кореньями, спать на снегу… Но мы будем стрелять вас, гадов, из-за каждого кустика, каждого бугорка, пока не сбросим в море, откуда вы все пришли!..

Скоро тайга действительно превратилась в громадное поле битвы. Отряды садистов-карателей вызвали среди приморского населения такую жгучую ненависть, что в партизаны пошли теперь все, способные стрелять. Пароходы Добровольного флота неожиданно прекратили рейсы по побережью. Начались тревожные дни ожидания высадки белых отрядов с моря. В одну из ночей на пост «Орлов», поблизости от которого находились отряды Ярцева и Деньшина, пришла телеграмма, что около соседнего селения высадился, при поддержке японского крейсера, десант белогвардейцев-карателей. Отряды партизан поспешили крестьянам на помощь. Ночью, в ветер и дождь, пошли в атаку. Удар оказался таким неожиданным и стремительным, что колчаковцы и интервенты не выдержали: оставив несколько раненых и убитых, они побежали на катера, добрались до крейсера и открыли оттуда по берегу беспорядочную стрельбу из орудий. Разрушив несколько изб, убив и поранив детей и женщин, каратели подняли флаг «восходящего солнца» и ушли в море…