Рабочий в кепке угрюмо сказал:

— Знаем, кто от войны богатеет!

Хаяси без гнева, с какой-то особой внимательной деловитостью оглядел парня в кепке и хладнокровно спросил:

— Организованный? Состоишь в профсоюзе?

— Восьмой год.

— Где прежде работал?

— На автозаводе. Токарем по металлу. Хаяси сделал легкое движение рукой. Один из полицейских шагнул вперед.

— Убрать, — сказал офицер вполголоса. — Отвести обратно в участок. Пускай допросят как следует. Подозрительный парень..

Рабочего в кепке вывели. Хаяси кивнул мужчине в хаори.

— Какая профессия?

— Наборщик. В типографии «Асахи» работал.

— Хорошо зарабатывал?

— На жизнь хватало. Один я. Бездетный.

— В профсоюзе не состоишь?

— Нет, оябун.

— Хочешь опять получить работу?

Наборщик невесело усмехнулся.

— Каждый, наверно, хочет, — ответил он хмуро. — Без жратвы и собаки дохнут.

Хаяси несколько минут смотрел на него испытующе, как будто желая прочесть, какие намерения и чувства скрыты за этими простыми короткими словами. Потом задал такие же вопросы парню в фуфайке и худощавому с шевелюрой и, видимо оставшись довольным, неторопливо сел на татами к столику, оглядел каждого еще раз, взял из шкатулки кисточку и начертил на трех разных листах несколько столбиков иероглифов.

— Ступайте к моему помощнику, — произнес он отрывисто. — Полицейский вас проведет. Я здесь пишу, куда кого из вас устроить. Будете зарабатывать хорошо. Помощник вас инструктирует. Но только помните: если будете разбалтывать секреты, пощады от нас не будет. Изменников мы не прощаем! Понятно?

Безработные вышли за полицейским. В комнате, кроме Хаяси, остались старик и шпик.

— Говорит по-русски, — почтительным шепотом информировал шпик. — В девятьсот четвертом году в плену был… Настроен патриотически, но с норовом — избил полицейского…

Хаяси задумчиво оглядел крепкого сурового старика и, вспомнив о дополнительном поручении Каваками, быстро спросил:

— Тоже бездомный и безработный? Как зовут?

— Ацума.

— Бывший военный моряк?

Старик сразу молодо выпрямился.

— Ха! — ответил он с выкриком, по-военному.

— Микадо и предков чтишь?

— Ха!

— Умеешь молчать и повиноваться?

Ацума поднял на офицера блестящий, совсем не старческий взгляд и внятно ответил:

— Простой народ всю жизнь это делает, господин.

В голосе старика офицеру послышались слишком дерзкие нотки. Хаяси приподнял надменно голову и \ с угрозой спросил:

— Как же ты смел избить полицейского? Ты знаешь, что за это бывает?

Старик с суровым спокойствием сказал:

— Он, господин, обидел ребенка, сироту-девочку. Маленькая спала с нами в парке — у нее отравилась мать… Иногда, в хорошие дни, я приносил сиротке сушеных бобов и риса. Господин вахмистр обругал ее и прибил палкой.

— Вот как! — пробормотал офицер.

— Мне стало горько. Я выхватил у него эту палку и по горячности…

— Понятно, старик, — перебил поспешно Хаяси, делая снисходительный жест, — ты совершил преступление из жалости… Но это не смягчает вины: в лице полицейского ты оскорбил слугу императора.

— Виноват, господин.

Офицер с наигранной мягкостью продолжал:

— Если ты будешь послушен, божественный т э н н о может, конечно, простить тебя:

Ацума устало опустил голову.

— Приказывай, господин, — сказал он смиренно.

Хаяси опустил кисточку в тушь, написал новую записку и передал шпику.

— Устрой его кельнером в отеле «Тойо»… Пусть работает… Точные приказания будут позднее!…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Над садом стояла тишина сырого и жаркого сентябрьского дня. В такие дни жители Токио изнемогают от необоримой слабости, мысль работает вяло, тело клонит ко сну, но Эрна после горячей сорокаградусной ванны, которую любезно приготовила в деревянной пузатой кадушке домохозяйка, чувствовала себя бодро. Пользуясь обилием теплой воды и солнца, она устроила небольшую стирку. Увлеченная работой, не слышала ни скрипа внезапно открытой калитки, ни даже шума шагов и, увидав неожиданно перед собой высокую знакомую фигуру, невольно вздрогнула.

— Костя! — воскликнула она радостно. — Наконец — то вы опять появились. Я думала, вы заболели. Два раза к вам заходила, но вас никогда не застанешь дома. Чем это мы вас обидели? Где вы столько дней пропадали?

Она отошла от кадушки, всматриваясь в серьезное похудевшее лицо Ярцева из-под ладони, как смотрят при ярком солнце.

Ярцев шагнул к скамейке и сел, положив ногу на ногу, в самой непринужденной позе, не поднимая взгляда на девушку.

— Тоска проклятая грызла. Ничего поделать с собой не мог, — ответил он с невеселой улыбкой, — А тут еще вы собрались ехать в Россию, потом эта страшная весть о Саваре и аресте Сутомо — Наль заходил ко мне, говорил… Вторую неделю мучит бессонница, — думаю и курю…

— О чем же вы думаете?

— О разном. И о вас думаю, и о людях, и о себе, и о Советском Союзе, и радуюсь, что изумительная эта республика существует. Единственная страна в мире, где наблюдается творчество новых форм жизни, а это не пустяки.

Достав неизменную трубку, он не спеша продул ее, выбил остатки пепла и стал набивать, туго прессуя табак большим пальцем.

Эрна натянула веревку и начала развешивать белье.

— По совести говоря, — продолжал — грустно Ярцев, — я в эти дни позавидовал даже Савару. Смерти я никогда не боялся, хотя жизнь люблю крепко… а вот найти настоящие пути свои не сумел. В чем тут ошибка? Разве большевики не такие же мечтатели и романтики, как я… Гораздо большие!.. Вся разница только в том, что они умеют мечтать реально, претворяют свои мечты в действие, а я — нет. Моя мечта — соперница жизни, а их — друг и союзница.

Он вытянул свои длинные ноги вдоль узкой аллеи карликовых деревьев и закурил.

Эрна неожиданно резко сказала:

— Не понимаю я вас: действительно ли вы искренни или это одни фразы? Бывает у вас в словах какая-то странная безответственность, и мне это больно.

Ярцев продолжал сидеть в прежней позе, лениво посасывая свою трубку, как будто нисколько не уязвленный ее упреком.

— Правду говорю, не шутя, — ответил он с легким вздохом. — Как-то мне жаль вот стало теперь, что ушла моя жизнь на чудачества, на пустоту. Ну да ладно, не стоит плакать в жилет! Паршивая в общем вещь — серьезно задуматься.

Он встал и прошелся медлительно и угрюмо по саду. За пышными кустами бамбука мелькнула фигура Наля.

— Братишка! — радостно удивилась Эрна. — Уже вернулся! А мне показалось, что это домохозяин скрипит там.

— Бывают разочарования хуже, — пошутил Ярцев, здороваясь с другом, — а этот братишка человек достаточно симпатичный. Особенно сегодня: глаза ясные, добрые.

Наль утомленно сел на скамью и, хмурясь, провел рукой по лбу.

— Почему они могут быть ясными, право, не знаю. И уж, конечно, никак не добрые. В издательстве «Тоицу» снова был обыск. Профессор Таками арестован. Гото и Оэн угрожают тоже арестом, если они, как заявил этот наглый жандарм Хаяси, «будут давать неправильную информацию о лучших патриотах Японии», иначе говоря, о фашистских вождях вроде Каяхары, Окуры и им подобных.

Эрна, услышав имя своего ученика, произнесенное братом с необычайным презрением и гневом, сразу притихла. Лицо ее вспыхнуло ярким румянцем. Желая перевести разговор на более безопасную тему, она смущенно сказала:

— Здешняя полиция ужасна: не считается ни с какими законами. Но неужели нам так и не выбраться из Японии?…

— Раньше зимы едва ли: с визами теперь трудно.

С залива подул освежающий береговой ветер; понурые пыльные листья деревьев весело зашумели. Ярцев вытянул руку, поймал на лету сорвавшийся носовой платок и повесил его опять на веревку с бельем.

— Ерунда, — сказал он с грустным задором. — Для нашего брата визы не обязательны.

Наль дружелюбно усмехнулся.

— Не храбрись! Тебе и совсем будет туго, хуже, чем нам, — ответил он, жадно вбирая в грудь свежий воздух. — Такого бродягу, как ты, могут и не пустить обратно на родину. «Мы, — скажут, — в холоде, в голоде воевали здесь с белыми бандами, прогнали с нашей земли интервентов; строили заводы, гигантские фабрики; переделали заново всю страну… А ты теперь к нам на готовенькое!.. Не опоздал ли, товарищ?»