– А ты скоро добежишь?

– За двадцать пять минут. – Мальчик скосил глаза и, как бы невзначай, посмотрел на часы.

Только сейчас заметил Вадим, что его новый товарищ, кроме трусиков, носил еще и часы. Это было необычайно и трогательно.

Мальчик перехватил его взгляд и сказал с достоинством:

– Колхоз подарил.

– За что?

– Да так, – смутился мальчуган. – Волка прогнал…

– В колхозе есть телефон?

– Почему нет? Есть.

– Пусть вызовут междугородную… Киев… номер… – Вадим запомнил его, когда отправлял в ботинке записку. – Да тебе негде записать…

– Зачем писать?.. Так скажу.

– Перепутаешь, – Вадим, волнуясь, шарил по карманам. Записной книжки не оказалось. Вытащил ручку.

Мальчик протянул липкую от смолы ладонь:

– Пишите. Только покрупнее.

Вадим написал номер и объяснил, что нужно передать Дерябину или Медоварову. Мальчуган дрожал от нетерпения, понимая, что сейчас от него требуют.

– Меня Юркой зовут. А вас? – И, не дожидаясь ответа, засуетился, приподнимая Вадима. – В тень надо, здесь скоро – жарко будет. Держитесь за меня. Крепче, крепче!..

– Беги, Юрка, беги…

По склону, через овраги и расщелины, перепрыгивая с камня на камень на другой берег горной речки, сквозь заросли и по тропкам бежал маленький Юрка. На него надеялся Багрецов и не ошибся.

…В правлении колхоза скучал Горобец. После вчерашнего отчаянно болела голова.

– Вызывайте Киев! – еще в дверях крикнул мальчуган.

Прислонившись к стенке и задыхаясь от быстрого бега, он протягивал Миколе ладонь с номером телефона.

– Вот скаженый хлопец – гукает, як с неба свалился.

– Да не я свалился, а дяденька.

– Откуда?

– Да вы же сами сказали: с неба! – чуть не плача, ответил Юрка. Некогда было объяснять подробнее.

Горобец сразу же стал серьезным. Мальчик передал ему просьбу Багрецова. Так вот где разгадка летающего человека. И Горобец почувствовал себя виноватым. Надо бы раньше, еще вчера звонить.

Дозвониться было нелегко. Горобец сначала связался с районным центром, потребовал Киев и затем НИИАП. Телефонистка института соединила с дежурным. По образцу военных лет, Медоваров ввел в институте дежурства даже в праздники. Горобец попросил позвать Дерябина. Дежурный с досадой отложил свою диссертацию.

– Куда вы звоните? – Это был один из обиженных аспирантов, которого Медоваров не взял с собой в Ионосферный институт. – Нет сегодня Дерябина.

– Як нема? – теребя шнур, нетерпеливо переспросил Микола. – Дуже треба.

– А кто говорит?

– Горобец говорит… Треба зараз кинчати випробування.

– Извините, товарищ Горобец. Вы из какого министерства?

– Якого министерства? С колхоза я.

– По вопросам испытаний мы можем разговаривать только с официальным представителем заказчика.

– Якого заказчика? – сердился Горобец. – Покличте мне голову.

– Директора института тоже нет, – спокойно ответил дежурный и повесил трубку.

Горобец выругался и снова с остервенением стал крутить ручку аппарата. Наконец дозвонился, назвал дежурного бюрократом и сказал, что там, наверху, людына замерзает.

Дежурный что-то пробурчал насчет холодильных установок, которыми НИИАП не ведает, потом, узнав, что Горобец звонит с Кавказа, посоветовал обратиться в горноспасательную станцию.

Разговор прервался, так как телефонная линия была передана другому району. Дежурный вообще ничего не понял. Откуда ему знать, что разговор шел об "Унионе" и о том, что там мог оказаться человек. К тому же он сердился на Медоварова, который заставил его накануне защиты диссертации дежурить и отвечать на какие-то глупые вопросы.

Кроме телефона НИИАП, Горобец не знал, куда бы еще можно было звонить. Надо скорее взять того парня, которого нашел хлопчик Юрка, и тогда уже решать, что делать дальше.

Горобец не предполагал, что "Унион" поднялся уже к верхней границе стратосферы, где жгучий холод сковывает тело, где тишина и смерть.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В институте у Набатникова работали и биологи, и медики, но, в отличие от НИИАП, здесь велись планомерные исследования, имеющие серьезное научное и практическое значение.

При запуске специальных ракет за пределы атмосферы ученые вели исследования роста и деления клеток, влияния космических лучей на живые организмы. Возникали также и другие практические вопросы, связанные с межпланетными путешествиями.

Борис Захарович оторвал Пояркова от каких-то расчетов и предложил посмотреть, как чувствует себя подопытная живность.

– Не боишься за своего Тимошку?

– Я бы с удовольствием его там заменил, – хмуро проговорил Поярков, спускаясь по лестнице.

– В порядке самопожертвования?

– Нет, потому что твердо уверен в абсолютной безопасности.

– Что и называется самоуверенностью.

– Не знаю. Я надеюсь не только на конструкцию, но и на вашу автоматику, уважаемый Борис Захарович. Я уже давно просил разрешения на полет. Увидите, что добьюсь своего.

Дерябин подумал, что от такой горячей головы всего можно ожидать, и сказал уклончиво:

– Тут уж врачи решают. Их особенно интересует Яшка-гипертоник. Ты знаешь, что эта несчастная обезьяна перенесла? Марк Миронович рассказывал. В детстве Яшке привили малярию, и стал Яшка маляриком. Потом у него развилась гипертония, и с той поры его так и называют – Яшка-гипертоник. Я полный профан в медицине, но врачи решили, что для чистоты эксперимента, так сказать, в самом трудном случае, в условиях перегрузки и невесомости, проверка должна производиться на Яшкином организме. Пусть пострадает ради нас, грешных.

– Но там еще есть обезьяны, – напомнил Поярков, входя вместе с Борисом Захаровичем в новую, лишь недавно организованную лабораторию.

– Вот они. Легки на помине, – подтвердил Дерябин, указывая на экран.

Цветной телевизионный экран. Две обезьяны в курточках напоминали карикатурных стиляг. На другом экране нумерованные и раскрашенные мыши.

Под экранами пульты с контрольными приборами, самописцами. Врачи и биологи изучают записи сигналов, переданные из камер четвертого сектора с животными и растениями. Наиболее интересные из них касались пребывания животного мира в ионосфере, где проверялись и перегрузка от ускорения, и падение в безвоздушном пространстве, где определялись допустимые дозы облучения ультрафиолетовыми лучами, испытывались разные защитные стекла, влияние космических лучей и незначительных, но вредных излучений при работе атомных двигателей. Камеры четвертого сектора были надежно защищены от вредных излучений топливными баками и специальными экранами.

С усмешкой и в то же время с завистью Поярков смотрел на обезьян: они прыгали, швырялись банановыми корками и вообще вели себя как в привычной земной обстановке, где задолго до сегодняшних испытаний, чтобы освоиться, жили в такой же камере, как в "Унионе". И если не считать каких-то странных падений и толчков, то жизнь на высоте в полтораста километров была не хуже земной.

Подойдя к Марку Мироновичу – главному врачу "Униона", Поярков спросил:

– Как наши пассажиры отнеслись к перегрузке?

– Стоически, – удовлетворенно ответил Марк Миронович и показал карандашом на ленту самописца. – Здесь все видно. Атомные двигатели включили в десять сорок пять. Теперь смотрите. Пульс, давление. – Он провел кончиком карандаша по стеклу. – Изменения есть, но через несколько минут все пришло в норму.

Поярков не без удовольствия подозвал Бориса Захаровича.

– Видите, ничего страшного.

– Я же насчет Яшки говорил. По нему тебе придется равняться.