Мальчик выпускал "молнии", где бичевались растяпы и бракоделы, зазнавшиеся товарищи, которые слишком гордо несут свою голову и подчас забывают даже с начальником поздороваться.

"Всем, всем достается, – привычно думал Медоваров, расстилая на коленях раскрашенный лист. – Критика способствует выполнению плана, борьбе за нового человека… Вот и сейчас в нашем маленьком, но сплоченном коллективе, работающем в трудных условиях кислородной недостаточности, не замирает общественная жизнь. Своевременная критика, не взирая на лица… Ну что же, посмотрим, посмотрим…"

Нарисован летящий самолет. На борту выведены буквы "НИИАП". В хвосте как бы сквозь прозрачную стенку видны фигуры Пояркова с портфелем, на котором написано "Ведущий конструктор", и Нюры, льстиво засматривающей ему в глаза.

– А ведь похожи, – рассмеялся Медоваров. – Рука у тебя, братец, бойкая. Только надо подписать, "дружеский шарж". На всякий случай, чтобы не обижались зря. А так – дружеский и дружеский, все в порядке.

– Совершенно справедливо, Анатолий Анатольевич, – признательно согласился польщенный автор. – Подпишу.

Под названием "Ноев ковчег" шли рифмованные строки:

Нет здесь "чистых" и "нечистых",

Все сдружились с высотой,

Самолет несется быстро

Над тридцатой широтой.

– Вообще, неплохо, золотко: мысль о дружном коллективе ясна, поощрительно резюмировал Медоваров. – Только насчет широты надо проверить. А может, она тридцать вторая?

– Но ведь тридцатая тоже, наверное, была?

– "Наверное, наверное"… – передразнил Медоваров. – Наука, золотко, требует точности.

– Конечно. – Аскольдик скорчил обиженную рожицу. – Только ведь это не наука, а вроде поэзии.

– Вот именно "вроде". Нет уж, золотко, не спорь. В научном коллективе точность обязательна.

– Ну хорошо, – согласился Аскольдик. – Напишем: "Над какой-то широтой".

– Пожалуйста. Тут уж не ошибешься. – И Медоваров продолжал читать:

И для нас совсем не ново,

Что с Поярковым сидя,

Наша Нюра Мингалева

Презирает всех и вся.

Он талантлив, спора нет,

И дождется большей славы,

Но какой бывает вред

Льнуть к тому, кто самый "главный".

Передавая "молнию" Аскольдику, Медоваров похвалил:

– Молодец, комсомол. Демократично. Критика правильная, не взирая на лица. Можешь вывешивать, золотко. Кнопки-то захватил?

– Обязательно, Анатолий Анатольевич.

Людям было скучно. Все сгрудились возле "молнии". Кто-то хихикая, поглядывая назад, где сидели Поярков и Нюра. Кто-то удивленно пожимал плечами.

Римма уже успела посмотреть "молнию" в руках у Толь Толича, и ей захотелось увидеть, какое впечатление произведет на Анну Васильевну критическое выступление стенной печати. Сама-то Римма привыкла к этому. Ее рисовали в разных видах, то с одной прической, то с другой, дразнили "стилягой", чем она даже гордилась: завидуют, мол, вот и рисуют.

Заложив руки в карманы узких модных брюк, Римма подошла к Нюре.

– И вас намалевали. Вредюги.

Неверной походкой – самолет слегка покачивало – Нюра приблизилась к двери в кабину летчиков, где был приколот раскрашенный лист, прочитала и молча опустила голову.

– Не журитесь, Анна Васильевна, – чувствуя неладное, утешала ее Римма. Це "дружеский шарж". Бачите, що написано?

Пробежав через весь самолет, Нюра бросилась в кресло и закрыла лицо руками.

Поярков спросил, что случилось, но, понимая ее состояние, вскочил и сам поспешил выяснить причину.

– Пошляки! – он протянул было руку к размалеванному листу, но Медоваров предупредил:

– Опомнитесь, Серафим Михайлович, Вы же знаете, что за это бывает? Это стенная пресса.

– Какая там к черту пресса? Грязные пасквилянты.

Медоваров встал и внушительно произнес:

– Мы не позволим так относиться к критике. Да и потом, я не пойму, в чем дело? О вас написано очень уважительно…

– Признается ваш талант, – пискнул из-за спины Толь Толича перепуганный Аскольдик.

Отодвинув в сторону Медоварова, Поярков оказался рядом с Аскольдиком, автором, художником и редактором злополучного листка.

– Бросьте вы о таланте. Когда всякие мокроносые мальчишки выносят на посмешище самое… Когда… – Поярков не мог продолжать, не хватало воздуха.

Подбежал Марк Миронович и усадил его в кресло.

– Если хотите знать мое мнение, – сказал он, обращаясь к Медоварову, – то в старое время за такие дела мальчикам уши драли.

– Старики, конечно, глуповаты, – будто про себя сказал Аскольдик. – Но что поделаешь, история им простит.

Столь откровенная наглость возмутила даже Медоварова. Однако, стараясь замять неприятный инцидент, он мягко пожурил Аскольдика, оправдывая его банальными словами, что-то вроде "молодо-зелено", затем, повинуясь настоянию Марка Мироновича и с молчаливого всеобщего одобрения, приказал снять "молнию".

– Но это в виде исключения, – не преминул заметить Толь Толич. – Так сказать, по требованию врача. Он отвечает за состояние здоровья и товарища Пояркова и всех других членов экспедиции.

– Простите, Марк Миронович, – прошептал Поярков, силясь подняться.

Марк Миронович удержал его за плечи.

– Сидите, пожалуйста. И не прощу. Никогда не прощу. Если из-за каждого дурака мы будем за сердце хвататься, то эдак и до пятидесяти не доживешь. – Он подергал свою седую бородку и, глядя вслед Аскольдику, пробормотал: – Ох, и устроил бы я ему Аскольдову могилу!..

Медоварова подозвал к себе еле живой диссертант, изучающий субъективные ощущения, и, стыдливо заталкивая под кресло наполненные так называемые гигиенические пакеты, спросил:

– А когда под…нимемся в зону кисс…лородной недостаточности?

– Правда, Анатолий Анатольевич, – поддержали его другие. – По программе уже пора.

Медоваров хотел было пройти в кабину летчиков, чтобы отдать приказание о подъеме, но его остановил Марк Миронович:

– Что вы хотите делать? – И, услышав ответ, категорически запротестовал: Не разрешаю. Абсолютно не разрешаю.

Похлопывая себя по голенищу свернутой в трубку "молнией", Толь Толич удивленно спросил:

– Но почему?

– Если хотите знать мое мнение, – как обычно начал Марк Миронович, – то я должен сказать, что на больших высотах сердцу трудно работать, тем более после этого, – он указал на "молнию". – Как врач, я бы хотел обратить ваше внимание на охрану труда и элементарные требования-гигиены. А что представляет собой наша стенная печать? В условиях кислородной недостаточности, да и во всех других условиях, ею надо пользоваться умно и осмотрительно и доверять ее лишь чистым рукам. Абсолютно стерильным и опытным. Вы улавливаете мою мысль? Ну вот и договорились.

Поярков все время порывался встать, чтобы пройти к пилотам и посмотреть "Унион" на экране радиолокатора. Сейчас его должно быть видно хорошо – ведь самолет уже находится близко от того места, где диск стал подниматься в ионосферу.

– Виден как на ладони! – обрадованно воскликнул радист, высовывая голову из двери. – Скорее, Серафим Михайлович!

Тут уж Пояркова не удержать. На круглом экране, точно на большом голубоватом блюдце, вмонтированном в стол, отчетливо виднелась светящаяся овальная пуговица. На ней даже различались темные точки иллюминаторов. Но их видел радист, а Поярков, еще не оправившийся от сердечной боли, от обиды за Нюру и свое большое чувство, видел все как в тумане.

У самого диска повисла паутинка. Радист не знал устройства "Униона", не знал, что это трос. А у Пояркова затуманены глаза, не рассмотрел он паутинку, а то бы догадался сразу, что трос спустился не случайно. Значит, в "Унионе" оказались люди.

Радист считал, что паутинка недостойна внимания, – местное отражение, пустяковый недостаток в работе аппарата.