Поярков побледнел еще больше.

– Погодите. Но кто же погиб?

Вынув из стола толстую бухгалтерскую книгу, Медоваров перелистал страницы.

– Ну да! Так я и знал. Охрименко отличился. Дисциплинка у него всегда хромала.

– Петро! Да ведь это же наш Петро! – Поярков выронил папиросу и, обхватив голову руками, бессильно опустился в кресло.

Медоваров нетерпеливо постукивал толстым карандашом по столу, и Багрецову казалось, что Толь Толич думает лишь об одном: когда же кончатся неуместные здесь переживания. Ну друг у Пояркова погиб. Теперь уж ничего не сделаешь. А за дисциплинку спросят с живых, и прежде всего с начальства. Но не такой человек Медоваров, чтобы попасть под удар. Наверное, у него заготовлены все оправдания в документах и приказах.

Ошибался Вадим. И у Толь Толича сердце не каменное, в нем была и жалость к погибшему и другие простые человеческие чувства. Но жизненная цепкость, стремление оправдать себя – как бы не подумали, что начальник прошляпил, не сигнализировал, – видимо, подсказывали ему другие слова.

– А сколько раз я Охрименко предупреждал, – говорил Медоваров, каждое слово точно подчеркивая карандашом. – Выговор за опоздание он получил? Получил. За неправильное хранение парашютного хозяйства взыскание было? Было. За появление на работе в небритом виде замечание сделано? Сделано. – Он подвел итоговую черту. – Вот и результат. Точка.

Поярков скрипнул зубами.

– Припомнили. Так и напишите в некрологе: "В небритом виде…"

– Эх, Серафим Михайлович! Мы с вами оба коммунисты и отвечаем перед партией. Но вы же вольная птица. Конструктор отвечает только, за свои технические ошибки. А у меня – кадры. Они вот где сидят, – Медоваров похлопал себя по розовой шее. – И живые и мертвые. За всех я в ответе.

Опять зазвонил телефон. Медоваров отбросил карандаш.

– Слушаю. Борис Захарович? Ну и что ж, подождет ваш Набатников. Чешская обсерватория? И они подождут. Мейсон? Это что за птица? Южноамериканец? Прилетел в Москву?

Багрецов подтолкнул Тимофея локтем и наклонился к уху. Это не укрылось от Толь Толича.

– Минуточку. – Он опустил трубку на колени и спросил Багрецова: – Что это вы там шепчетесь? Насчет Мейсона? Слыхали о нем?

– Недавно получил от него письмо.

– Родственничка нашли? Кто он такой?

– Директор фирмы.

Подозрительно взглянув на Багрецова, Медоваров приложил трубку к уху.

– Ну так вот, Борис Захарович. Без санкции вышестоящих органов отправить "Унион" в хозяйство Набатникова я не могу… Постараюсь связаться с Москвой… Не горячитесь, золотко, не горячитесь. Вы же не знаете, что произошло… По телефону неудобно. Хорошо, заходите. Кстати, вас здесь ждут. Приехали, приехали… Эх, Борис Захарович, мне бы ваши заботы!..

Поярков сидел, опустив голову на грудь, слегка покачиваясь от усталости, бессонных ночей и неожиданно свалившегося на него горя. Но вот он вскочил, точно подброшенный пружиной.

– Что вы тут говорите! Разбился самолет, и вдруг из-за него задерживается отправка "Униона"! Абсолютная чепуха. Как можно связывать такие разные вещи?

Оглянувшись на приехавших инженеров, Медоваров сказал:

– Попрошу обождать в приемной. Сейчас к вам придет товарищ Дерябин.

Он помедлил, пока за ними не закроется дверь, и терпеливо, как больного, начал убеждать Пояркова:

– Вы же знаете, как я ценю ваши труды. Я понимаю ваше нетерпение, золотко. Но посудите сами: катастрофа произошла неподалеку от хозяйства Набатникова. Ни в каких орлов я не верю. Тут что-то другое. В "Унионе" находится ценное уникальное оборудование. На пути горные перевалы. Разве можно здесь рисковать? Комиссия разберется, и все будет в порядке. А кроме того, золотко, у меня есть и другие веские выводы, касающиеся вашей конструкции.

– А именно?

Медоваров вытащил из-под газет журнал с отмеченной красным карандашом статьей.

– Читали?

– К сожалению, да.

– Ну и как вы реагируете на эту критику?

– Никак. Обыкновенная злопыхательская рецензия. Два года назад вышла моя несчастная брошюрка, и вдруг сейчас ее вспомнили. Удивительно.

– Ничего удивительного. Ведь это общественное мнение…

– Почему общественное? Здесь подпись какого-то Пирожникова. Он недоволен, что я в своей брошюре недооценил какую-то допотопную пластмассу, которую упорно пропихивает спекулянт от науки. Дождался своего времени.

Медоваров встал во весь свой не очень внушительный рост и поднял "указующий" палец:

– Общественность вам этого не простит. Вместо того чтобы честно признать свои ошибки и поблагодарить общественность за справедливую критику…

– А если она несправедливая?

– Как это может быть? В центральной печати? Вы посмотрите, кто здесь в редколлегии? Кто подписал этот номер? Академик, доктор технических наук, профессор…

– Пусть хоть двадцать академиков и докторов. Ведь они не читали ни моей брошюры, ни рецензии на нее, – постепенно накаляясь, заговорил Поярков. – Но скажите мне своими словами, что общего между "Унионом" и этой паршивой рецензией? – Он выхватил журнал из рук Медоварова и бросил на стол.

– Не вас мне убеждать, золотко. Человек, который проповедует ошибочные взгляды в печати, может так же ошибиться и в конструкции, и в разных других делах. На ошибках учимся, золотко… Не я прошу понять меня по-человечески. Вы хотите помочь Набатникову?

– Науке, а не Набатникову.

– Ну хорошо, пусть науке, – благодушно согласился Медоваров. – Она, как говорится, требует жертв. Но если что случится с вашим "Унионом", кто будет жертвой? Я, конечно, человек маленький, но с меня тоже спрашивают. Общественность сигнализировала? Сигнализировала! Тогда почему же товарищ Медоваров не прислушался к этим сигналам?

– Нелепая перестраховка.

– Это с вашей точки зрения. А я отвечать должен.

– Придет Дерябин, будем звонить в министерство.

– В десять часов вечера? Кого же вы там застанете?

– Не знаю. Но вы здесь сидите, как на транзитной станции, и задерживаете отправку. Если сорвутся опыты Набатникова, то вряд ли вам поздоровится.

И Поярков выбежал из кабинета.

Едва за ним успела захлопнуться дверь, как Медоваров стал яростно названивать по телефону. Прежде всего он связался с московской квартирой директора НИИАП – ведь тот дела еще не сдавал. Простуженным голосом, кашляя, директор высказал мнение, что, несмотря на подписанный приказ о его новом назначении, он все же считает необходимым отправить "Унион" немедленно.

Однако это не удовлетворило Медоварова. "Профессору что? Он уже отрезанный ломоть, и если дело дойдет до чего-нибудь серьезного, то вполне может отказаться от своих слов. Никаких распоряжений он не давал. Как так? Очень просто: где письменное подтверждение?"

Дежурный по министерству, куда потом звонил Медоваров, сказал, что подобные вопросы директор НИИАП должен решать сам, но все же дал домашний телефон начальника главка. Очень вежливо, но с подчеркнутой иронией начальник главка напомнил товарищу Медоварову, что сейчас несколько другое время, изменилась система руководства, и товарищу Медоварову предоставляется полная инициатива. Если же его смущает "сигнал общественности", касающийся брошюры Пояркова, то пусть он возьмет на себя смелость опровергнуть выводы государственной комиссии, которая принимала "Унион". Опять же товарищ Медоваров должен сам решить, в какой степени катастрофа с самолетом может повлиять на отправку "Униона". На месте виднее.

Медоваров понял, что примерно то же самое сказал бы ему и министр, так же бы ответили и в ЦК. Безнадежно спрашивать, все будут отвечать, что у самого должна быть голова на плечах, а кроме того, есть и коллектив, с которым всегда надо советоваться. Коллектив? А что делать, если в нем появились чужие люди, временно прикомандированные, вроде конструктора Пояркова и старика Дерябина? Им что? Они приехали сюда на два-три месяца, сделали свое дело и – до свидания. Но они даже пробуют здесь командовать!