Спирька улыбнулся: снова его возносили до небес, снова сам Ипат подтверждает его силу.
— Пусть партизаны свой приговор против учителя и школы напишут. Стариков могут и не послушать, наперекор власть сделает, а партизаны — особая статья. Партизаны для этой власти… как захотят, так и повернут.
— Потолковать бы можно, почему не потолковать, — замялся Спирька.
Ипат Ипатыч понял:
— А ты гулянку дома устрой, всех дружков-партизан собери… Самогону, — ты насчет этого не сомневайся, — Астафей Мартьяныч доставит тебе. Сколь хошь самогону и барашка на закуску, — за этим дело не станет. Дело общее и расход общий, одному тебе тратиться на угощенье не дадим… Только это, гулянку-то, скорее надо… До Мартьяна…
— Ладно, — сказал Спирька и поднялся с лавки.
3
При поддержке Егора Терентьевича и Анания Куприяновича молодой учитель работал не покладая рук. Он уже побывал в Заводе, привез оттуда десятка три букварей, в горнице Анания были рядами поставлены столы и скамьи, и по утрам двадцать шесть светлоголовых малышей рассаживались на длинных этих скамьях… все открывали буквари, учитель ходил по рядам, заставлял читать буквы, ободрял робких…
Из Завода он привез тетради, карандаши, чернила, ручки. Ребятишки были снабжены всем необходимым, и даже черная классная доска висела на стене горницы. Правда, в кармане после двух поездок в Завод не было уже золотого, но это не тревожило его ничуть. Лично он был обеспечен питанием в семье Егора Терентьевича и получал к тому же харчи от родителей-доброхотов. Главное не в этом: цель достигнута, ученье началось.
Заставленная столами и скамьями, просторная горница Анания Куприяновича казалась тесной, большая печь, выдавшаяся чуть не до середины комнаты, явно мешала, но Романский мирился с этим. «Временно!» — говорил он себе.
Он не видел теперь причин для уныния. Слов нет, двадцать шесть ребят — это капля в море на такое огромное село. Но он сделал все, что мог: обошел Никольское вдоль и поперек, из конца в конец, по всем улицам и проулкам. Отдать в ученье своих детей соглашались лишь немногие, — очевидно, самые смелые и независимые, — подавляющее же большинство отговаривалось неурочностью учебы, близостью вёшной, занятостью ребятишек по хозяйству. В эти дни невольно думалось, что есть нечто, мешающее мужикам доверить ему, учителю, детей, есть какая-то боязнь, быть может, чье-нибудь наущение. Спрошенный по этому поводу Егор Терентьевич сказал неопределенно: «Да не без того… кажись, не без того…» Уж он-то, Егор Терентьевич, наверняка знает что-то, иначе не стал бы говорить так! Все это на первых порах смущало, обескураживало, но когда выяснилось, что больше учеников не набрать, он откинул свои сомнения, — приказал своим новым друзьям, Егору и Ананию, подыскивать помещение. «К чему и шататься понапрасну. Раз такая горстка их, в горнице у меня поместятся», — проворковал Ананий Куприянович. Так просто отпала большая, серьезная забота.
Ипата Ипатыча разбирала крепкая досада. Проворонили Покаля с Астахой, допустили-таки учителишку до открытия школы. Однако при чем тут они, кто мог угадать, что учитель не будет искать подходящую избу, что лиходей Ананий подсунет ему свою горницу? Не будь этого, довелось бы учителю или в сарай куда с ребятишками забираться, или вовсе из деревни сматываться. Никто бы не пустил к себе, все мужики с добрыми-то избами сговорены…
— Эк его… анафемы! — сердился Ипат Ипатыч.
Он наказал Покале привести к нему Анания Куприяновича, долго и строго выговаривал тому, — с каких, дескать, пор завелись среди семейских люди, переставшие бояться бога, дающие приют тем, кто несет с собою дьявольскую насмешку над верой отцов, люди, которые дружную волю всей семейщины ставят ни во что… Ананий Куприянович упорно отмалчивался. Но когда, разгорячась, Ипат Ипатыч велел ему изгнать учителя из горницы, — пусть, мол, идет куда хочет с антихристовой этой школой, кроме добра и хвалы от господа ничего за это не будет, — старый солдат, спахнув с лица всегдашнюю свою улыбку, сказал с запинкой:
— Напрасное твое слово, Ипат Ипатыч… Век, што ли, по-твоему, неучеными нам быть?
— Лучше неучеными, чем гореть в геенне огненной! — закричал уставщик.
Хоть и вздрогнул от того крика Ананий, но ничуть даже не испугался:
— Геенна нашему брату не впервой. Кто в окопах не сидел, тот геенны не видал, — я вот что скажу тебе, Ипатыч! — он расплылся простоватой улыбкой.
— Еретик! — пуще распалился Ипат Ипатыч. — Доведется тебе за уставщиком бежать, в смертный ли час, на родины ли, — не утруждайся… помяни мое слово, не приду…
Ананий Куприянович снова спахнул улыбку с пестрого своего лица:
— Чем пужать вздумал! В Хонхолой съездим, коли нужда придет… А тебе стыдно так-то, — уже явно издеваясь, добавил он и стал пятиться в сени.
Никогда еще не разговаривал так Ипат Ипатыч со своими людьми, никогда так не был свиреп и взволнован. И зачем он только поддался досаде и повел крутой разговор с бывшим солдатом? Не так надо было, не так! Утешение могло прийти только через Спирьку, от Спирьки.
— Погодите ужо! — в ярости шептал Ипат Ипатыч. — Погодите, что еще партизаны скажут!.. Уж они турнут вашего учителя! Пулей вылетит…
Вернувшись от уставщика, Ананий Куприянович ничего никому не сказал о своей беседе с пастырем. Он выглядел грустным, присмиревшим. В обед он приказал жене подать ему зелья, выпил раз за разом три шкалика и так как насчет хмелябыл очень слаб, то тут же за столом склонил голову на лавку, зашоркал расползающимися ногами по дресвяному полу.
— Развезло! — с оттенком сожаления сказала Ананьиха. — Иди, спи…
Ананий Куприянович буркнул:
— Меня, можа, палить седни ночью придут!
— Чо хомутаешь! — всплеснула руками баба и подхватила пьяного мужа под мышки.
Он поднялся, повис у жены на плече… затянул вдруг веселую плясовую солдатскую песню.
4
Так ли уж это просто — собрать побольше людей на гульбу, на широкую пирушку накануне вёшной? Не мало помаялся, побегал-таки Спирька из улицы в улицу, по Албазину и Краснояру, прежде чем удалось ему заручиться согласием полутора десятков партизан. Уж и клял он в душе эту новую докуку, отрывающую его от настоящего дела, уж и досталось же уставщику Ипату Ипатычу и тестю Астафею Мартьянычу, — тысячу чертей сулил он им ежечасно.
Партизаны отговаривались от гулянки неуправой с плугами, с телегами, сбруей, — каждый час в такое время дорог, — соглашались прийти лишь самые беззаботные, бесшабашные, те, у кого хозяйства кот наплакал, или те, кто выпивку обожал превыше всяких житейских хлопот. Сговорились, что гулянка начнется поздно вечером в субботу, после бани: в воскресенье начинать — в понедельник голова трещит, все из рук валится…
Собрались в субботу. Пистимея зажгла две лампы, в избе — как днем.
Гости увидали на раздвинутом столе такое изобилие четвертных зеленых бутылей, такое разнообразие кушаний, приготовленных заранее, что многие ахнули, заулыбались:
— У тебя, Спиря, как на свадьбе!
— Наготовлено на целый полк!
Корней Косорукий даже рот открыл от изумления, глаза вытаращил, — часто ли в жизни приходилось видеть ему такое богатво; у людей разве когда случалось, — не у себя. Все было готово, обо всем позаботились любезные хозяева, не меньше того — пастырь Ипат Ипатыч через Астаху и Покалю. Крепкий, широкий стол, казалось, едва выдерживал обилие еды и самогона, — вот-вот закряхтит и осядет. Казалось, он приглашал гостей поскорее накинуться на все эти яства, разгрузить его, освободить от тяжелой ноши, дать вздохнуть, расправить плечи. И гости не заставили долго себя упрашивать, они и впрямь накинулись на хмельное зелье, на бараньи куски, на соленья и печенья, — задребезжало, зазвенело стекло, захрустели мослаки, пчелиным роем повис над столом шум сплошного многоголосого говора — и пошла потеха далеко за полночь.