— Есть? — не сводя глаз с Дементея, повторил он.
— Писарь все указал… и о пашне… Уборская — ему, а здешняя — за мной. С Убора, за двадцать пять верст, сюда на пашню не поедешь. Мыслимо ли?
— Насчет мысленности — не твово ума дело, — оборвал Алдоха Дементеево бормотанье. — Ему, может, дочь, Ахимья, запашет-посеет. Тебе об этом не тужить! Сколь лишков у Дементея? — обратился он к секретарю.
Тот порылся в книгах, полистал их, пощелкал костяшками счетов.
— Десятина и тридцать соток после раздела остается.
— Пиши их Финогенычу, — сунул Алдоха секретарю раздельный акт.
Дементей Иваныч выпучил глаза, стал судорожно ловить ртом воздух, как рыба, вытащенная на лед:
— Как же это… как же?.. Оказия!
Секретарь, молодой приезжий солдат, вопросительно глядел на председателя.
— Пиши! — решительно приказал Алдоха. — Нет таких правов старого партизана обездоливать!.. Где пашня-то, Дёмша?
— На Богутое… неподалечку тут.
Когда в раздельный акт была внесена предложенная им поправка касательно пашни, Алдоха скрепил его печатью.
Иван Финогеныч благодарными глазами смотрел на Алдоху, и думалось ему, что не забыли его товарищи, вспомнили об его великой услуге, — самому командующему пакет! — не хотят, чтоб потонул он на склоне лет в беспросветной нужде. И этот бывший пастух чем-то, какой-то твердостью, вескостью своих слов, напоминал ему старинного дружка Харитона… Он крепко тряхнул Алдохину руку.
9
Забираясь с каждым днем выше и выше в ласковую синь небес, золотое солнце прогрело землю, и уж не курились в полях по утрам ползучие туманы. Тугнуй веселел, наливался зеленью. Никольцы спешили на Богутой, на Модытуй, на Кожурту. По увалам, на буграх, вдоль черных полос, по земляной мякоти пашен мерно зашагали гнедухи, рыжухи, сивки, игреньки, соловухи, буланки, холзанки. Они тащили за собою плуги, поматывали головами, встряхивали гривами. Из-под плугов ровно прорезанной чертою мягко отваливалась пышная черная волна. Вёшная началась…
Однажды ранним утром, до выхода в поле, к Дементеевым воротам подъехала груженная плугом телега. Лошадью правил Аноха Кондратьич, а подле плуга сидела Ахимья Ивановна.
Она бойко соскочила с телеги, отворила ворота. Поставив коня во дворе, супруги вошли в избу.
Дементьевы кончали чаевать.
— Поздно встаете, — перекрестившись, весело заговорила Ахимья Ивановна. — Здоровате!
Дементей Иваныч удивленно поднял брови:
— Здорово… Девок тебе не стало, Ахимья, — сама на старости лет пахать собралась?
— Молодуху мою не срами, — осклабился Аноха Кондратьич. — Какая она тебе старуха!
— И то… — засмеялась Ахимья Ивановна. — А не зря дивится Дементей: как подросли первые девки, с той поры сама ни разу на пашню не ездила, сколь уж годов.
— Об том я и толкую: будто девки у тебя повывелись, — подтвердил Дементей Иваныч.
— Повыведешь их, как же! Одну замуж сбудешь, меньшие подрастают, — снова засмеялась Ахимья Ивановна. — В помощниках недостачи у меня нету. Изводу им, видать, не будет, девкам. Пахать, косить за меня до старости найдется кому… А мы к тебе, брат Дементей, — посерьезнела она вдруг, — не за бездельем.
Вишь, вон и плуг на телеге лежит. Батюшка просил посеять ему ту десятину на Богутое.
Дементей нахмурился, засопел.
— Не глянется? Не глянется тебе? — заволновалась Ахимья Ивановна. — Что батьке помогаем, не глянется?
— Будто все вы супроти меня… сговорились! — сверкнул глазами Дементей Иваныч.
— Какой может быть сговор! Хорош сговор — родному батьке пособить… Да у нас, можа, своя работа из-за этого стоит!
— Исполу взялись? — презрительно хмыхнул Дементей Иваныч.
— Бога ты не боишься, Дёмша! — воскликнула Ахимья Ивановна, — Думаешь, перекочевал в нову избу, так и батьку забыть можно? Бог-то, он все видит. Незнамо еще, доведется ли в новой избе пожить.
— Поживу, — будто задыхаясь, прохрипел Дементей Иваныч. — Поживу… что мне теперь!
— Незнамо, поживешь ли… все от бога, — горячась, повторила Ахимья Ивановна.
Аноха Кондратьич грустно покачал головой, пробормотал про себя:
— Хэка, паря, что деется!
Вступить в крупный разговор сестры с братом он не отважился.
— Опутала Царица старого, а вы ей потачку даете, — зло сказал Дементей Иваныч, — кончает его дура баба, всего решит — вот увидите!
— А ты што, помогать ей сбираешься… да уж и собрался! — вскинулась Ахимья Ивановна. — Не ты ли жмешь его боле всех? Скупости в тебе, Дёмша…
— Ты скупость не хули. Без ней этой вот избы не срубил бы, не разделёмши с ними б маялся. Старинные-то люди не зря называли: кто скуп, у того в сале пуп, а кто прост, у того ощипан хвост… Вот батька и объявился на старости лет с ощипанным хвостом из-за своей простоты да дурости.
— Так ведь это ты первый ощипываешь! — закричала Ахимья Ивановна, но, будто спохватившись, присела на лавку и спокойно сказала: — Ввек с тобой не переговоришь… Сбирайся с Анохой, покажешь ему на Богутое батькину десятину, а мне недосуг, изба еще не метена, печь не топлена, телята не поены…
— Анафемы! — простонал Дементей Иваныч и стал одеваться.
Аноха Кондратьич вытащил из-за кушака варежки, засуетился:
— Так-то оно, Дементей Иваныч, способнее… по-божецки… Ведь батька родной…
— Поедем! — исподлобья глянул на него Дементей.
— Ну, я побегла, — метя хвостом сарафана по полу, закрестилась Ахимья Ивановна, — недосуг…
Всю дорогу на пашню Дементей Иваныч мрачно пыхтел, односложно отвечал на пустые разглагольствования зятя.
Они остановились у края дороги. Дементей Иваныч спрыгнул с телеги и подался напрямки прошлогодним паром к дальним полоскам.
Аноха Кондратьич видел, как бегает он вдали по пашням, останавливается у частых межей, опушенных пыреями, нагибается, рассматривает что-то… подымается, разводит руками. Потом снова бежит по кочкам застывшей каляной пахоты, перепрыгивает межу за межой, бросается то сюда, то туда, вертится, кружится… Долго томит он Аноху Кондратьича своею бестолковой суетой.
— Хэка, паря! — бурчит Аноха. — Неужто ж свою полосу не сыщет?..
Но вот Дементей Иваныч возвращается запотевший, отдувающийся, не дойдя до телеги, он издали кричит:
— Оказия, я тебе скажу, сват!
— Чо такое?
— Никак, ну никак не определю, какая наша полоса… Давно тут не сеяли… Никак не пойму… И Васька не знает…
— Приметы-то были какие? Неужто ж…
— Да был колышек на меже — и нету того колышка. Куда, к антихристу, делся? — представился озадаченным, непонимающим Дементей Иваныч.
Оба они в нерешительности потоптались возле телеги. Аноха Кондратьич чмыхал носом, озабоченно приговаривал: «Хэка, паря», — крутил головою.
— Ну, я поехал на свою пашню, — сказал он наконец, — а то денек-то какой пропадает… Разыщется как-нибудь, тогда оповестишь нас.
Дементей Иваныч зашагал в деревню.
Вечером Аноха Кондратьич рассказал жене, как было дело.
— Да он тебе голову морочил! Ну не лиходей ли!.. Нашел дурака! Это ты и есть дурень… дал за нос себя водить. Такого только за делом и посылать, — простота, простота!
Аноха Кондратьич сперва виновато моргал глазами, соглашался, что сват у него действительно лиходей, а потом стал ругаться:
— Простота! Поехала бы сама, коли так…
Он вспылил и стал костить жену непотребными словами.
— То-то что простота. Она хуже воровства. Да и я ладная дура, — кого послать вздумала, будто не знала, — отругивалась беззлобно, впрочем, Ахимья Ивановна.
Брату Дементею она решила больше с отцовской пашней не докучать, — сам пусть придет, если совесть есть.
А нет совести — что с ним сделаешь: срам ему, видать, глаза не выест.
10
Дементей Иваныч заявился на Обор злой-презлой. К отцу не заехал. Остановился у батькина соседа, — с годами обросла заимка Ивана Финогеныча чужими дворами, новоселов понемногу стал привлекать оборский станок привольными своими местами.