— Прощенья просить, — подымаясь, заговорили враз молодожены.

— А может, за сундуком? — весело прищурился Дементей Иваныч.

— И за сундуком, — засмеявшись, созналась Дарушка.

Она поняла, что приехала в добрый час. Надо только польстить батькиному самолюбию, удивиться его проницательности — и тогда проси чего хочешь:

— Ты да не угадаешь! — добавила она.

— Ой, хитра! — довольный, раскатился Дементей Иваныч. — Ну а ты зачем пожаловал? — обратился он к бывшему своему плотнику.

— Известно: за расчетом, — наученный женою, Абакушка знал что ответить.

— Расчет тебе? Держи карман шире! Всё бы плотники сбегали, постройку бросали да девок уводили. Ты что мне настряпал, изба стоит недорубленная, жди теперь великого поста, проси у соседей помоги… Разве в страду об избе забота? — удовлетворенный смущением Абакушки, беззлобно заговорил Дементей Иваныч.

— Известно: какая забота, — поддакнул тот.

— Я и говорю… А ну, подойди-ка поближе. Дай-кась разглядеть, что за зятек у меня. Раньше-то мне недосуг было на тебя глядеть и думы такой о тебе не было…

Вскоре Дементей Иваныч поил Абакушку самогоном, чокался с ним и, захмелев, принялся обнимать зятя с дочкой.

— Вот тебе и расчет, Абакум. Получай сполна!.. Ничего с Дарьи за убёг не удерживаю, ее тряпок мне не надо… Даю сам коня и корову, хлеба мешка два везите… На Амур, говоришь, кочуете? На зейские прииска?.. Берите что надо, чтоб старики не корили, соседи не брякали. Никто не скажет, что Дементей родную дочь не пожалел!…

Щедротам пьяного Дементея Иваныча не было конца.

Молодожены прогостили в деревне целую неделю, за любезное обхождение батьки помогли ему страдовать и в Завод отбежали уже на собственном коне…

По-другому провожал Дементей Иваныч в далекий путь очкастого племяша.

Как-то в конце сентября Андреич объявил дяде, что ему пора собираться в Томск, в университет.

— Я уж и так опоздал к началу занятий, — одергивая заношенный свой пиджак, сказал он.

Разговор происходил во дворе у предамбарка.

— Что ж, езжай с богом…

Не успел Дементей Иваныч досказать, — кто-то застучал в ворота:

— Отворяй, хозяин!..

Во двор въехала доверху загруженная одноколка. Два бравых купца-молодца торопливо спрыгнули с клади на землю:

— Хлеб покупаем, разный товар продаем. — На хлеб всё меняем.

— Показывай товар, — степенно сказал Дементей Иваныч. Менялы живо сдернули с клади мешковину, и глазам предстали цветистые платки, куски ситца, далембы, нанбука, чесучи, готовая пошитая одежда.

— Кяхтинский товар возим.

— Вижу, что кяхтинский. А что почем?

Дементей Иваныч принялся перебирать товары. Рука его вытянула из вороха тканей пиджак и штаны-галифе…

К возу как раз подошел Андреич.

— Штаны? — сказал он задумчиво. — А мои-то совсем развалились.

— Почем за штаны кладешь? — спросил одного из торговцев Дементей Иваныч.

— Два пуда пшеничной… Крайняя цена.

— Да-а, племяш, — пробурчал Дементей, вспомнив, что на днях он отдал два мешка муки новоявленному зятю Абакушке, — да-а… как же сделать?.. Вить пшеницы-то у нас нету… До молотьбы-то не потерпишь ли? — повернулся он к купцу.

— Нет, мы работаем наличным расчетом. Мы нетерпеливые, — рассмеялся торгаш.

— Не надо, дядя, раз нету, — смутившись, произнес Андреич. Он видел ясно, как жадность борется со стыдом и побеждает… Без большого барыша отъехали купцы со двора: лишь цветной платок для Павловны взял с воза Дементей Иваныч, только и всего.

А на следующее утро, чуть свет, Андреич попросил коня до Завода.

— Коня в страду? Да где же у нас свободные кони, ты что! — даже удивился Дементей Иваныч. — Как же я… сорок три версты… — растерялся нескладный парень.

— А очень просто. Солдаты пешком ходят, и ты иди… Может, кто и подвезет… Да конечно же, подвезут. Трактом постоянно народ едет… А за коня не обессудь, — развел руками Дементей Иваныч.

Сегодня стыд уж не докучал ему, не поворачивала дума на брата Андрея, перед которым он вечный, неоплатный должник. Все было просто и ясно: уходит докука-парень, и пусть себе уходит, может и не воротится никогда…

— Харчу бери. Сала, масла, яиц, ковригу, калач в сумку, — словно бы смягчился Дементей Иваныч, — В этом отказу у нас нету…

Павловна наложила целый мешок харчей, однако Андреич взял лишь кусок сала да три подорожника, — тяжела сумка для пешехода.

Он ушел как-то незаметно, будто выскользнул с неприветливого чужого двора. Соседи недоуменными взглядами провожали его потрепанную фигуру, и жалостливые старухи шептали ему вслед:

— Уж и дядя… обогрел племянничка, злодей…

За околицей Андреич: забыл о своей обиде… Голубой простор распахнулся вокруг него. Осень повсюду раскидала свои краски. Ожерелье затугнуйских сопок проступало багрянцем берез, осин, рябин, черемух. Кругами желтели леса, на крутом островерхом Майдане ярко краснел боярышник, недавно еще зеленая, скучно побурела полынь по обочинам дорог. Поржавели не выдерганные еще конопли. Стрельчатые пыреи на пашнях стали нежно-оранжевыми. И только мычка на Тугнуе, — та самая мычка, которая делает степь похожей на ковер, — по-прежнему ласкала глаза своим неизменным блеклым ворсом. По жнивьям, среди колких стеблей, чирикали воробьи, они выискивали зерна, забирались в суслоны ярицы и пшеницы, спешили насытиться вволю, пока не пришел нерадивый хозяин, которому и без того хватит обильного урожая. Где-то кричали перепелки, а в голубой линяющей вышине к югу тянулись журавли.

Лишившись дочки, выпроводив племянника, Дементей Иваныч почувствовал пустоту в избе.

«Надо женить Ваську, он и сам давно того добивается, да из-за кутерьмы этой до двадцати пяти годов затянул… Все одним работником больше станет. Дарушке замена», — сказал он себе.

И, закончив страду, он женил Василия на закоульской работящей девке. Под стать муженьку молодуха — молчалива, послушна, хозяйский глаз еще в отцовском дворе наметан… Звали ее даже для семейщины в диковину — Хамаида.

После покрова, когда народ переходил из обжитых половин в горницы, чтоб в не топленных с неделю избах поколели начисто тараканы, — вскоре после покрова привез председатель Мартьян из Петровского завода газетку с окончательной, бесповоротной вестью. Он читал ту газетку мужикам в сборне:

— «Под напором партизанских отрядов Восточного Забайкалья семеновские банды двадцать первого октября оставили Читу. Двадцать второго, в десять часов утра в город вступили партизаны и части Народно-революционной армии…» Слушаешь, Петруха Федосеич?

Покаля густо закряхтел, заерзал неловко.

— Не глянется, брат? — вспыхнул радостью Мартьян Алексеевич.

Былая веселость возвращалась к нему. Сколько месяцев глушил он эту веселость, сколько месяцев следовала по его пятам сторожкая тревога. Он притопнул вдруг ногою и гикнул по-партизански:

   Сколь кукушка ни кукует,

   Перестанет куковать,—

   Сколь японец ни воюет,

   Перестанет воевать!..

— Она скоро тебе скукует, — сквозь зубы процедил Покаля. Мужики ошалело глядели на взбесившегося, — беспременно взбесившегося! — председателя.

Конец первой книги

В пограничном степном краю

Чернозема и тучных стад

Тяжело утверждал свою

Диктатуру пролетариат.

Как пузатая саранча,

Темной ненавистью пьяна,

Подымалась не раз в ночах

Бородатая старина.

Константин Седых