Кулаки вы, кулаки,
Аржаная каша,
Отфорсили кулаки, —
Теперь воля наша!
— Ишь и женку на митинг пригнал! — восхищенно говорит Мартьян Яковлевич.
Задорную балалаечную «сербиянку» и ярые взвизги гармошек гнут к земле новые и новые голоса. Парни и девки подхватывают Лампеин запев:
Кулаки вы, кулаки,
Медные подковки,
Не сорвать вам, кулаки,
Хлебозаготовки!..
Поющая, играющая, приплясывающая толпа накапливается впереди Мартьяновой колонны. Обоз трогается к приемному пункту, тихо поскрипывают полозья…
На крыльце сельсовета все еще толпятся члены пленума, — они все вышли сюда во время речи Борисова. Один только Покаля у окна остался. Расплющив картофелину носа о холодное стекло, он вперил пронзительно-напряженные глаза в крикливую суматошную улицу, — кони, сани, мужики, ребятишки, плакат на высоких шестах… «Ихня победа! Неужто навсегда ихня?.. Счас вот сберутся… Что это косорукий лиходей зыркал… Неужто меня?» — леденила сердце страшная догадка.
Покале чудилось, что не только нос, усы и борода примерзли к стеклу, — весь он примерз, всем нутром, оттого так холодно ему и не в силах он никуда двинуться…
На пленуме, после доклада Борисова о ходе заготовок, первым в прениях выступил Корней. Взгляд его метался по лицам, нет-нет да и проглянет в глазах испуг.
— Смелее! — шепнул eмy Борисов.
Корней начал свою речь издалека: он, как батрак, член сельсовета и советский активист, рад, что удалось сломить кулацкое сопротивление, что середняки «переломились» и хлеб пошел.
— Одначе, — сказал он далее, — какая у нас надёжа, что вот… уедет товарищ уполномоченный и мы план выполним? Нет такой надёжи. А почему нету, я вас спрошу? Да потому, что уполномоченный за околицу, а сельсовет — за старое… оно, это самое дело, за потачки твердикам… Прямо скажу, без заминки: покуда сидит в совете Покаля, нету у меня надёжи.
— И у меня! — выкрикнул Епиха.
«Началося!» — вздрогнул Покаля, и его сердце упало куда-то вниз, но, не моргнув, он прямо глянул налитыми глазами на уполномоченного, прохрипел:
— Личные счета!.. Ты все не запамятуешь, Епиха, как по младости лет поучил я тебя…
— Было дело — поучил! Это твое ученье до сей поры у меня вот где! — ударил себя в грудь Епиха.
— Не будем мешать оратору, — остановил спор Борисов. — Высказывайтесь определенно, какие обвинения…
— Обвинения? — переспросил Корней. — Я тогда в читальне сказывал вам, как мы список составляли на твёрдиков. Как глотку супроти драл? Покаля! Кто зажиточных завсегда покрывал? Он!
— Кто с тобой хлеб искать ходил те годы по дворам? Не я ли? — огрызнулся Покаля.
— Мало ли што! Подопрет, дак пойдешь? Я теперь насквозь тебя вижу. Кто Ипату пятки лижет? Ты! Откажешься поди, что похаживаешь к уставщику? Мы-то всё примечаем! Учены стали!
Покаля смолчал.
— Что, приперло? — горячо закричал Корней, — А кто, скажи, был лишен голосу спервоначалу? За что тебя лишили, как не за богатейство? Удалось вывернуться, на справных плечах в совет въехать. — Будя, отцарствовал!.. У тебя и теперь пошарить бы… Я анадысь в читальне предлагал, так вот не согласились… А чем он не кулак, скажите на милость! Да взять хотя бы то: в читальню ни разу на собранье не пришел, ни одной бригаде не помог. Как приехал товарищ уполномоченный, будто и нет его… Всем радость, а ему печаль. Как это рассудите, товарищи?
— Это всем нам резко в глаза бросилось, — подтвердил уполномоченный. — Так заместитель предсельсовета не может, не должен себя вести.
Тут уж Корней окончательно из себя вышел:
— Гнать таких, из совету! За версту к советским делам не подпущать! Повыдергать надо такие корешки, а то у нас опять такое вырастет…
— Что ты, старина, предлагаешь? — спросил Борисов.
— Выгнать, что же больше!
— Вывести из состава… — чуть улыбнувшись, поправил Борисов. — Я бы просил пленум сельсовета со всей серьезностью подойти к этому требованию представителя бедняцкой массы. Лично я его поддерживаю.
Борисов говорил долго и веско — о своей тревоге за судьбу хлебного плана, о возможных происках врага. Враг далеко еще не добит, об этом надо помнить ежеминутно…
— Представьте: на фронте в штабе армии засел неприятельский генерал, — может армия победить? Мне удивительно только, что ни на одном из бедняцких собраний никто не выступил против…
— Вот-вот! — встал Покаля, мощный, грузный, навалился на стол, — вот! Никто, кроме Корнея, слова худого не скажет.
— Брешет! — заревел Корней. — Всем он глаза замазал… Всех сумел эти года улестить своими справками, бывшим своим работникам разные потачки давал. Ради того и работников кой уж год не наймовает, чтоб глаза не кололи, на сынах да племяшах выезжает…
— Правильно! — подтвердили враз Епиха и Ананий Куприянович.
— Дело ясное, — сказал Борисов. — Голосуйте, председатель. Покаля, сгорбленный, страшный, неузнаваемый, стал пятиться задом к двери.
— Воля ваша! — сверкнул он глазами с порога в сторону Борисова. — Что хотите, то и делаете… Ваш закон, ваша власть!
Но его никто уже не слушал…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Еще летом стала примечать семейщина, в Завод по разным надобностям наезжая, — идут с запада на восток один за другим красные длинные эшелоны с красноармейцами; на открытых платформах, задернутые зеленым брезентом, торчат дула пушек, задраны морды пулеметов, в ряд стоят автомобили, военные повозки и полевые кухни, а то платформа во всю ширь занята блестящей на солнце серебристыми крыльями железной птицей, и на тех крыльях крупные буквы: СССР.
— Война? — с затаенной тревогой спрашивали друг друга никольцы, а иные и с робкой надеждой: — Война, чо ль?
Но мобилизации никто не объявлял, запасных советская власть не трогала, все шло своим чередом, по-старому, как все эти годы. Вскоре стало известно, что на маньчжурской границе, за Читою и по Амуру, мутят воду китайские генералы, постреливают и наскакивают на наших… за китайцами потянулись сбежавшие в прежние времена белые офицеры, а за их спиною стоят, подсовывают им порох и пули, большие державы, и в первую очередь неугомонный японец.
К осени, когда на близких границах не в шутку разгорелась война, а в деревне поднялась колготня о ненасытной утробе пятилетки, — «хлеба им, хлеба!» — из горницы Ипата Ипатыча щедрой рукою Амоса, Астахи, Самохи, странников и побирушек начали высеваться в людские уши новые семена, новые слухи, и в тех слухах ожидаемое выдавалось за совершившееся:
— Китайцы-то, китайцы вглубь пошли. Так и прут, скоро весь Забайкал за себя возьмут… и нас…
— Сказано в писании, что как раз об этот год, двадцать девятый, на далеком Востоке возгорится всемирная война, — тогда царству антихриста конец, коммунисты разбегутся, наступит царство свободы под властью президента… Вот оно когда сказание-то сбудется!
— Красная Армия все едино у границы не удержится. Подготовка в Маньчжурии идет огромадная. Войска там всё больше из офицеров… Все державы им орудию дают!
— Против такой орудии красным не устоять!
— Хабаровск окружен китайской армией…
— На линии за Читою поднялись казаки, захватили дорогу…
— Перерезали дорогу, красным капут…
Разноречивые, но грозные в своей совокупности, эти слухи сбивали мужиков с толку.
Ипат Ипатыч разъезжал по деревням, держал совет с пастырями, с начетчиками, с Булычевым, с верными людьми по всей округе. Уставщики накалялись ярой злобой, и каждый кликал по вечерам своих Амосов. В Хонхолое, что ни ночь, пылали избы коммунистов, сельсоветчиков, бедняков. Пастыри в складчину оплачивали поджигателей.