Погода быстро портилась. Небо хмурое, со зловещими клочьями темных облаков. Они низко неслись над бухтой под ударами ураганного ветра. Темно-серые волны с глухим рокотом бились о берег. Мрачные тупоголовые горы отвесно высились над самой водой. В сажени над урезом воды — голый, иссеченный волнами и ветрами камень, наслоенный друг на друга террасами. Выше террас — черная грива хвойных деревьев, как огромная меховая обшивка гор. Еще выше густые заросли кедрового стланика, обрывистые, головокружительные кручи, заросшие ползучими растениями. Всюду причудливые и хаотические нагромождения камней, обломков скал и вывороченных с корнем деревьев.

Яростные волны с шипением разбивались о подковообразную скалу, чудом уцелевшую среди необузданного напора океанских бурь. Своей дальней частью подковы эта скала упиралась в каменный постамент, временами оголяемый волнами, ближняя же часть подковы сращивалась со скальным берегом. Между дальней и ближней частями скалы-подковы зиял огромный овальный проход — то ли обвалилась порода при сильной буре, то ли землетрясение вырвало утробу у этой скалы. По ее верху тянулись заросли колючего кустарника с ярко-красными цветами — того же самого, что рос по склону береговой, сопки.

Муравьев поежился, увидев лукоморье при непогоде. Он подумал о том, что тут мрачно и дико и что на Николаевском посту, куда он скоро отправляется, тоже мрачно и дико, и было страшно оставаться одному перед безбрежным свирепым морем, перед неприступной высотой горных вершин, перед хмурым, нелюдимым урманом, росшим на полуденных скатах холмов.

Пока добрались до Николаевского поста, Муравьев и его спутники изрядно натерпелись. Продирались через чащи травянистых растений, пустив вперед оленей с гиляками. Гиляки пробивали тропу, размахивали чадящими дымом факелами. В воздухе роились тучи гнуса и мошкары. По берегам, островам и протокам Амура тянулись нескончаемо травяные заросли из зонтичных растений и тростника.

Возле болот тростник перемешивался своими стеблями с ветками чернобыльника и наползающими отовсюду лианами. Все, что росло тут, переплеталось в бесконечную сеть… И не раз, и не два проводники и казаки брались за топоры и сабли, чтобы проложить путь каравану.

В Николаевском посту — три домика для офицеров и магазин российско-американской компании. На высоком шесте развевался русский флаг. Дымились костры с подвешенной рыбой. Всюду ошкуренные бревна, смоляной запах щепы.

На берегу стояла казарма. Сарай не сарай, а что-то вроде… Пять маленьких окон, закрытых миткалью, глядело на реку. Стелить полы некогда. Наспех сварганили пол. Ни коридора, ни сеней, ни отхожего места. Печи без вьюшек. Крыльца и того не успели поставить.

Сам генерал явился в казарму. Матросов и казаков поставили во фронт вдоль стены.

Священник прочел проповедь. Нижние чины пропели молитвы «Верую» и «Отче наш».

Генерал поблагодарил их за службу, велел вдоль нар поставить столы, выдать всем двойную чарку водки с закуской.

Когда выпили и закусили, генерал захотел послушать песню.

За столами дружно затянули:

Певцы намекали на Муравьева и Невельского. И когда последовал неожиданный припев: «Еще нет такого молодца, как Геннадий Иванович!», то генерал захлопал в ладоши, а расчувствовавшийся капитан приказал от себя выдать команде еще по чарке.

Матросы и казаки, развеселившись, плясали вприсядку.

Обедал Муравьев в домике у Невельского. Гостей набилось столько, что заняли обе небольшие комнаты. Невельской все еще был радостно возбужден от песни и нет-нет да и бормотал про себя: «Еще нет такого молодца…»

Выпив шампанского, он и вовсе разошелся, вспомнил Петербург, заседания Сибирского комитета. Начал ругать канцлера Нессельроде. Да как ругать! Повышал голос до того, что у гостей в ушах звенело. «Надо повесить его! — кричал капитан. — Нессельроде — кисель вроде!» Старший офицер дергал его за сюртук. Муравьев недовольно морщился. За столом напротив сидел Путятин — вполне мог донести на Невельского в Петербург. Генерал, чтобы отвлечь Геннадия Ивановича, заговорил о фарватере для прохода судов в Амур. Невельской собрал со всего стола рюмки, чашки, ложки, горячо стал доказывать проходимость фарватера, расставляя посуду и показывая, что вот эта рюмка — такой-то мыс, а эта чашка — такая-то коса, и при всем том не забывая помянуть чертом «карлика Нессельроде, изменника и подлеца».

Путятин краснел, пыхтел, пытался оправдать министра иностранных дел, вырывал из рук Невельского свою рюмку, ставя ее на прежнее место. Но Невельской, как бы не замечая адмирала, снова хватал у него рюмку и ставил туда, где проходил по столу воображаемый фарватер.

Муравьев весь обед просидел как на иголках. «Донесут царю, и на меня тень падет», — думал он.

Вечером в Николаевск приплыли на джонке маньчжуры — чиновник и два младших офицера. Они привезли письмо от цзилиньского гусайды. Указом богдыхана этот гусайда был назначен полномочным представителем Китая для осмотра и разграничения мест, сопредельных с Россией. Он писал Муравьеву:

«Сам я из города Сан-Сина отправился на лодках вниз по Сунгари, но, узнав, что вы, ваше превосходительство, проплыли далее, остановился в деревне на берегу Амура и шлю чиновника и капралов для извещения о таковом указе богдыхана, а сам я, гусайда Фунянги, по прибытии русских чинов готов отправиться осматривать пограничные места».

Муравьев сидел в кресле, поставленном неподалеку от костров. Слушал переводчика, размышлял, что ответить гусайде. Маньчжуры стояли перед ним с обнаженными головами и никак не соглашались сесть на скамью, поставленную для них.

«Ну, что ему отписать, этому цзилиньскому полковнику? — размышлял генерал. — Перед сплавом со специальным курьером мы послали лист в трибунал китайский. Не соизволили ответить. Полтора месяца прошло. Приплыли в Айгунь — там о том листе знать ничего не знают. На носу уже зима, а они только спохватились. Ох, уж этот китайский этикет! Никакого дела сразу не решают».

— Плыть вверх по Амуру для встречи с гусайдой у меня нет времени, — проговорил Муравьев. — Я заранее уведомлял листом пекинский трибунал внешних сношений. Сплав мой прошел… Что же еще? У нас война с Англией и Францией. Вернусь в Иркутск — отпишу в трибунал. Пусть ваши пограничные амбани ведут переговоры с Кяхтинским градоначальником. На те переговоры он нами уполномочен.

Маньчжурские дипломаты стали собираться в обратный путь. Вид у них удрученный. Боялись разогорчить своего полковника. За худые для себя вести цзилиньский гусайда мог по настроению наказать и чиновника, и капралов бамбуковыми палками.

Муравьев за неделю облазил все острова в дельте Амура, осмотрел протоки, мыски, бухточки. Матросы вели промер глубин, уточняли фарватер для судов. В ленивых водах озер и в живых струях проток часто наблюдали резвящихся кашалотов, зашедших сюда с моря.

Между устьем Амура и Сахалином нашли во множестве песчаные мели. Но между мелями оказались глубины, нужные для проплыва тяжелых судов. Невельской захотел проверить, каковы глубины в проливе и у входа в устье Амура во время бури. Узнали, что судоходные фарватеры при неспокойном море перемещаются, и все отклонения нанесли на карту.

Муравьев ушел отдыхать в каюту. Невельской поднялся на капитанский мостик. На палубе остался адмирал Путятин. Он отдал приказ вахтенному следовать курсом на Амур.

Невельской сорвался с мостика, закричал, покрываясь румянцем:

— Не туда! Не туда! Куда вы лезете? Влево!

Геннадий Иванович был в таком состоянии, что не помнил, что кричал.

Путятин, высокий, сутулый, с грудью кавалергарда, весь побагровел от негодования, но сдержанно отвечал:

— Прошу вас не вмешиваться в мои распоряжения!

Невельской замахал руками, спустился по лесенке, пробежал мимо каюты генерала, ругаясь:

— Какой-то адмирал-адъютантик, сукин сын! Тоже мне, командует на Амуре!