— Известно… Каторга, она, что собака на цепи. Протяни руку — укусит.

— Каторга на приковке, что медведь у цыгана.

— Не везет в карты, — бурчал Ситников, — Я нынче останусь при пустых карманах… напрошусь к вам, Иван Евграфович, в долги.

Но хозяин уже не слушал есаула. Был он в малине — хорошем выигрыше. Подвигая к себе горку рублей и трешек, умильно покрикивал:

— Деньги идут к деньгам!

И тут — какой пассаж! — карточное счастье отвернулось от Разгильдеева. Он все еще продолжал хорохориться и сыпать прибаутками, но деньги уходили от него, и он постепенно накалялся, крыл по матушке и мрачнел. Отхотел пить. Думал поправить счастье.

Есаул Ситников, проигравшись ранее, подсел к Лапаногову, заговорил о том, что ему бы красненькую и он бы тотчас отыгрался. Купец, не раздумывая, вытащил портмоне, отсчитывая ассигнации, спросил будто невзначай:

— О каком, ваше благородие, инородце господа офицеры вспоминали?

— О каком? Да был тут один… Я уж даже подумал, не из тех ли, кого его превосходительство на Амур отсылал тайным сплавом. Да вряд ли.

От стола пошатываясь подошел «попечитель порядка» Фролка.

— А так и было, ваше благородие, — сказал он. — Мне покойный Пимон, царство ему небесное, о том каторжном буряте все как есть выложил. Тот бурят напросился на прием к управляющему и про тайный сплав упоминал. При Пимоне было дело-то. Да вся каторга о том знала. Бурята пороли за его наветные слова при всех артелях.

Лапаногов, тяжело дыша, уставился на Фролку:

— А фамилию помните того бурята? Как звали?

— А чего помнить, зачем?

— От нашей станицы Шарагольской были посланы на Амур трое. Инородцы все, из Нарин-Кундуя.

Фролка наморщил лоб:

— Фамилия его? Что-то такое… Цыц… Цык…

— Цыциков? — выкрикнул Лапаногов.

— Во. Он и есть. Нашел земляка! Выпьем за все хорошее!

Ситников ушел играть в штосс, а Лапаногов, сославшись на боли в голове, вышел на крыльцо в тревожно-радостном возбуждении.

«Господи! — шептал Егор Андриянович, вглядываясь в высокое звездное небо. — Осени меня, дай мне разума. Самородки вижу! Во сне и наяву вижу. Храм поставлю, господи! Осени меня. Храм… три купола золоченые поставлю».

Ему пришла мысль о том, что грешно просить у бога золото, и он испугался, прикрыл веки и опустил голову. Он старался не думать о боге, а думать только о золоте. У него не было в мыслях ничего определенного, но всем своим нутром, всем своим существом он чувствовал, что сегодня вечером наконец-то отыскалось последнее колечко той цепочки, которую он все эти дни тянул и тянул, не видя, где ее конец, а без последнего колечка и цепочка не цепочка… Это все равно что пойти поглядеть, как казаки есаула Ситникова грузят на подводы кованые сундуки с золотым песком, поглядеть и уйти прочь, бормоча про себя проклятья.

А вот теперь он уже видел с закрытыми глазами всю ту цепочку — от первого до последнего колечка. Он слышал о том, что бывало, когда артельщики находили в породе самородок. Набегали часовые, надсмотрщики. Приходил «попечитель порядка» палач Фролка, звали есаула Ситникова. Вот так тянулась цепочка… Дальше канцелярия… Кладовые… А еще дальше? Сам управляющий Иван Евграфович Разгильдеев. Последнее колечко у цепочки… И вот она, вся цепочка, в его руках, в руках Егора Андрияновича Лапаногова.

Он пойдет к Разгильдееву… хотя бы завтра и выложит ему те денежки, что управляющий проиграл в штосс. «Надо найти только какой-то предлог, как-то пояснить все, чтобы было по-благородному, пристойно. Ну, что такое сказать ему? Да хотя бы вот… скажу, что контора ошибочно переплатила за лес, что деньги эти так и так… тянут карман, Ехать же в Нерчинск за перерасчетом некогда. «Не откажите в просьбе, уважаемый Иван Евграфович, примите эту сумму от меня, занесите в экономическую книгу, а еще лучше… храните так… где-нибудь при себе». Да что-нибудь еще доскажу. Это не труд. Получить деньги — труд. И тяжелый. А отдавать — не труд.

А вот уж потом, как подружимся мы с Иваном Евграфовичем, тут я ему при случае и скажу о том беглом буряте Цыцикове, что ведь бы, уважаемый Иван Евграфович, допустили промашку. Надо было запросить начальство, а вы чуть было не забили до смерти того секретного бурята, и где он теперь со своими секретами, никому не ведомо. Ну, как об этом узнает его превосходительство? Что будет-то? Вот и будет тут подцеплено последнее колечко у цепочки. Некуда деться Ивану Евграфовичу.

Ай да Крюкин! Ну и Крюкин! Вот удружил с подряд дом, так удружил. Приехал строить деревянные дома, Егор Андриянович, а выходит, что возносишь ты золотую хоромину! Только кому?»

Лапаногов, все еще не остыв от возбуждения, тихо открыл дверь и прошел в комнаты.

Игроки уже храпели на диване и в кресле, и даже на полу в коридоре — всюду, где застала гостя последняя рюмка.

Ситников, оттопав ноги в плясе, пытался петь:

Лапаногов незаметно для гостей оделся и вышел.

Поутру Разгильдеев поднялся в черной меланхолии — готов ризы на себе разодрать. Приказал вывести на площадь горных рабочих, мастеров, штейгеров, надзирателей, каторжан. Хватит милосердствовать! Довольно потачек! Каторга думала, что конец Разгильдееву — ан ошиблась!

Он мигом вспрыгнул на сиденье тарантаса, оглядел молчаливых артельщиков, шеренги казаков при ружьях с примкнутыми штыками.

Будем золото добывать или нет? — выкрикнул он в толпу. — Наше золото для войска Забайкальского! Понимаете ли вы, оглашенные, как надо шуровать? Не жалея живота своего… А вам, прощелыгам, лохмотникам, ничего не стоит раздробить пальцы кайлой или ломом, натереть глаза известкой, а то и золой, лишь бы не идти в разрез, оставить наше войско, наших защитников отечества без средств. Я этого не потерплю! Обломаю кому хошь рога! Буду карать самым беспощадным образом. Запорю всех, сгною в карцерах! Пощады не ждите!

Разгильдев вытаращил глаза:

— Фролка! По списку выкликай провинившихся с объявкой меры наказания. Массовая экзекуция! Чтоб по всей форме, при всей каторге… Ни кожи, ни рожи не оставлю! С богом! Начинайте!

Толпа затихла, лица окаменели, вытянулись.

Глава вторая

Муравьев приказал выстроить на полковом плацу офицеров, зауряд-офицеров и казаков, отправляемых на переподготовку в Оренбуржье.

— По указу государя нашего Незабвенного, — произнес громко генерал, — отправляетесь вы в путь неближний, но для блага родного отечества весьма необходимый. Помните, казаки, что за богом молитва, а за царем служба не пропадут. Будьте верны присяге, храните честь и достоинство Забайкальского войска, коему судьбой предназначено вскорости подняться на гребень истории. Слушайтесь во всем отцов-командиров, наставников-учителей, познайте в совершенстве закон божий, грамматику, арифметику до тройного правила, чистописание, военный артикул и фронтовое образование.

Верю, что с пользою для войска и для себя проведете вы время отлучки от дома, вернетесь храбрыми и знающими воинами, верными слугами царя и отечества нашего любезного.

— С богом, казаки! В путь!

Заиграл горнист. Послышалась команда:

— Справа по одному! Песенники, вперед! Ша-а-а-гом а-арш!

Офицеры Оренбургского гарнизона, всецело занятые своими полками и ротами, мало обращали внимания на воинскую команду из Забайкалья. Случались дни, когда казаки, ничем не обремененные, слонялись по городу или лежали по койкам в казарме.

Шагистикой с ними занимался штаб-офицер, с седыми бакенбардами, толстым синюшным носом. Он громогласно объявил учебной команде, что в парадировании и щеголянии на смотрах и парадах его еще никто не превзошел.

Особенно донимал штаб-офицер кижинцев и нарин-кундуйцев, плохо разбиравшихся в его командах.

После утомительной маршировки штаб-офицер показывал сабельные приемы.