В каторжных партиях нашлись и холостые. Муравьев не хотел их слать на Амур. «От холостяков толку не будет, сопьются и поразбегутся, куда глаза глядят», — говорил он. Холостые сами просились на вольное поселение. Они сказали генералу: «Мужик без бабы на Амуре не проживет. Это сущая правда». Жените нас, ваше высокопревосходительство, на таких же бедолагах, как и мы сами, на каторжанках».

Муравьеву это показалось насколько забавным, настолько и полезным. «Всякое добро и зло употреблять в свою пользу!»

Были освобождены из тюрем те, кто пожелали стать «невестами».

Это все происходило весной. Надо было спешить — вода на Шилке убывала. Генерал приказал каторжанам выбирать «женихов» и «невест» по доброму согласию — кто кому поглянется. Кое-как собрались под венец парами. Выбирать особенно не приходилось… Зато впереди ожидалась вольная жизнь.

Призвали, попа. Муравьев благословил пары и сказал: «Венчаю вас, детушки. Будьте ласковы друг с другом. Мужья, не обижайте жен и живите счастливо».

Но Амур требовал все новых поселян.

Муравьев распорядился взять в штрафных батальонах до двух тысяч молодых солдат. Их определили в казачьи семьи, как приемных сыновей. Но из этой затеи почти ничего не вышло. Чаще «сынки» убегали из своих «семей». Беглых ловили по городам, где они бродяжничали. Иных собирали по кабакам. В Сретенске учинили облаву на них. Некоторые из «сынков», доставленные на плоты утром, были столь сильно пьяны, что их купали в Шилке, чтобы те протрезвели.

Муравьев отказался от мысли использовать «сынков» для заселения Амура. Тогда-то правительство в Петербурге, не долго думая, распорядилось штрафных солдат оженить на женщинах из публичных домов…

У Петра Дормидонтовича Ситпикова вечерами по воскресеньям собирались кое-какие знакомые. Получилось вроде клуба холостяков. Точили лясы. Читали газету «Амур», спорили о прочитанном, бывали желающие прочесть собственные стихи:

Эти стихи не понравились господину с пышными взъерошенными волосами и горящим взглядом. Его привел в дом Ситиикова Михаил Волконский, и тот представился хозяину ссыльнопоселенцем Михаилом Васильевичем Петрашевским.

Петрашевский заговорил о том, что переселение казаков на Амур в народе называют переселением с аракчеевскими приемами, что граф Муравьев-Амурский мнит о себе бог знает что, на приеме в рождество при всех объявил, что он с триумфом для себя принят самой Историей — женой величественного и важного вида, держащей в руках перо, сидящей в лавровом венке и облокотившейся на книгу…

— Да он же шутил и был слегка навеселе, — перебил Михаил Волконский.

— Так не шутят, господа, — не унимался Петрашевский. — Поверьте… как раз перед входом в храм Истории сия величественная жена отвернется от Муравьева, и очи ее, обычно зрящие назад, посмотрят на самого авантажного исполнителя великого дела Амура, и эти очи разглядят, что подлинным-то исполнителем был не граф, а войско Забайкальское, унтовые казаки, народ сибирский. А Муравьев ничего этого не сознает и не видит, куда зрит История и какую встречу она ему уготовила. Не понял он и того, что живет в Сибири — в мешке, куда Незабвенный его покровитель Николай первый складывал грехи самодержавия, опутав весь край тюрьмами да каторгами. Не понял он и того, что в Сибири искони селились самые что ни на есть вольнолюбивые люди, не признающие власти помещиков. Не понял! И сам открыл «золотую каторгу» — разгильдеевское дикое самоуправство, стоившее народу многих тысяч жизней. Не понял… И сам насаждал кнутобойство, прогон наказуемых по «зеленой улице», сквозь пальцы смотрел на взяточничество и лихоимство чиновников-муравьевцев на произвол главных тайшей, зайсан-нойонов и шуленг. От прекраснодушного либерализма, с коим он заигрывал когда-то, ныне не осталось и следа. Двери храма истории настолько вскружили ему голову, что он казнит и милует по своей прихоти не только солдат и казаков, но и офицеров. Уж как, казалось бы, близок был к приближенным Муравьева сотник Крюкин, сопровождавший генерала в его первом сплаве по Амуру. Но вот Крюкин в чем-то не поладил с одним из видных чинов и чуть не поплатился за это жизнью. Хватит ему генеральствовать! И то долго…

Петрашевскому не дал договорить Волконский.

— Господа, господа! — выкрикивал он в полном возбуждении. — Я не могу молчать, как чиновник при генерал-губернаторе… В Иркутске ползут слухи… Много недовольных. А кто они? Кто недоволен? Здешнее купечество, местные сибиряки, которые ничему не верят и никому не доверяют. Им по сердцу прежний порядок, когда, дав взятку, приобретали незаконно подряды на что угодно, получая вес и силу. Все гнулись перед ними. Все делали деньги за них. А Муравьев пресекал взятки, и сам он честен до мозга костей. Кто еще недоволен? Это чиновники, кои нам завидуют, желают иметь прежний порядок, приносивший им деньги. Теперь же они боятся получить взятку, а кому хотелось бы ее дать, тоже боятся. Все они обделывают свои делишки во тьме, где нет света.

Шуму в тот вечер было много. Пикировались вовсю.

Петр Дормидонтович не раз пожалел, что привели к нему в дом этого Петрашевского. Про себя он твердо решил отвадить от своего дома подобных господ.

Какой-то отзвук того, что произошло в клубе холостяков, докатился до генерал-губернатора, и перепуганный купец предстал пред его очами.

Губернатор строго поглядел на купца:

— Смотри, Петр Дормидонтович! Опасайся господ либерального направления. Они хулят все и вся, но сами первые враги всему порядочному и честному. Эта самые отвратительные людишки. Они лицемеры. Несут гниль всякую.

— Откуда нам знать, ваше высокопревосходительство? — бормотал купец. — Мы больше по торговой части, в политику рыло не суем. Просили у меня помещенье для развлекательного времяпровождения… я не отказал. Просили из порядочных семей. Михаил Сергеевич Волконский просил. Как ему отказать? Он у вас на примете, при вас денно и нощно… вы ему как отец попечительный. Я же при всем том в благородных свидетелях находился.

— А ты не прячь глазенапы-то!

В дверях появился адъютант и доложил генералу о том, что «солдаты и дамы легкого поведения, как было приказано, приведены на площадь, к производству оных в брачное освидетельствование все готово».

— Не наблюдалось ли чего-нибудь нежелательного? — полюбопытствовал Муравьев-Амурский.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — ответил адъютант, вытягиваясь в струнку. Распорядитесь, капитан, начинать. С богом! Ступайте.

— Слушаюсь!

Пряча в глазах холодные огоньки, генерал пояснил, что по его распоряжению на той же неделе будет отправлено на Амур четыре сотни молодоженов.

— Откуда вы их изымите, ваше высокопревосходительство? — удивился Ситников. — Подумать только… четыре сотни!

— А вот эти солдатики и дамы из публичных домов, о коих докладывал адъютант.

— Солдатики? Дамы из публичных? Как же это? Не собрались ли вы, ваше высокопревосходительство, переженить их всех? Угадал, Петр Дормидонтович.

— Но как же это удалось? Не соберусь с умом… не умещается в голове сей масштаб. Четыре сотни — не четыре пары.

— Вам, гильдейским, это в диковину, а мы, военные, не привыкли рассусоливать. Дело не ждет, купец. На Амуре безлюдье. Сам видеть изволил. Пока губернские вербовщики сговаривают добровольцев, пока в станицах жребий раздают волею божеской… А мы тут не дремлем и со своей стороны-с Амуру подсобим.

— Да где же вы сыскали столько женихов и невест?

— Почистили штрафные команды. Мало ли там воров, пьяниц да инвалидов, к строевой службе и парадам не годных. Одержимые болезнью горячечной, припадками, грыжники опять же… Есть больные головою, от дряхлости заговариваются. Чего их держать по гарнизонам? Казне от них одни убытки — провиантские, амуничные деньги отчисляются. Правительство распорядилось оженить их.