— Подожди, Николай, я скажу… Сестра, разве вы не знаете, что не рекомендуется занимать служебный телефон пустыми разговорами?

— Что?.. Одну минуту, Витя, — сказала фельдшерица в трубку и повернулась к Гринину. Он сидел рядом со мной на кушетке. — Во-первых, я не сестра, а фельдшерица. Во-вторых, я вам не подчиняюсь и прошу мне не указывать. — Черные подведенные ресницы ее дрожали. Она поглядывала на меня, ища в моих глазах сочувствия. Я не вмешивался. Пусть Гринин сам с ней разделается.

— Ваша пустая болтовня может дорого обойтись, — наступал Гринин.

— Что вы сказали, интересный юноша? Дорого обойтись?

— Да! Она может стоить человеку жизни!

— Прошу не указывать, человек с усами. Впрочем, усики вам идут. С ними вы напоминаете мужчину, — фельдшерица взглянула в трубку, словно в зеркало, улыбнулась, представив, наверно, что ее видит тот, с кем она говорила: — Алло, Витенька! Ты меня слушаешь?.. Да так, тут один молокосос ко мне прицепился… Я его, конечно, отшила, как полагается. — Она коротко взглянула на Гринина, проверяя, как он будет реагировать на ее слова, и продолжала разговаривать.

Гринин смотрел на меня, дрожа от ярости.

— Василию Петровичу скажу. Он ей даст на орехи! — Гринин встал, резко одернул халат и уже направился в хирургический кабинет к Коршунову, который сегодня дежурил вместе с нами.

— Повремени, Юра, — сказал я и подошел к столу.

Фельдшерица краем глаза наблюдала за нами.

— Дайте! — сказал я ей и взялся за трубку. Она не отдавала. Я потянул сильнее: — Прошу!

Она опустила трубку, отскочила, словно ее ударили, и истерично закричала:

— Хам! Я на служебном посту, а ты…

Я положил телефонную трубку на рычаг и спросил:

— Может быть, окно открыть, чтобы вас лучше слышали на улице? — И толкнул раму — обе створки распахнулись.

Фельдшерица мгновенно притихла. Сжав толстые накрашенные губы, смотрела на меня, прищурившись, с выражением страха и бессилия. Кривляясь, спросила:

— На что вы еще способны, бывший военный?

— Садись к телефону, Юра, — сказал я.

Гринин сел за стол, а она стояла у раскрытого окна, видимо обдумывая, что бы ей выкинуть. Сначала она сжимала кулаки, потом поковыряла пальцем замазку, повернулась и, бросив мне: «Дуб!», уселась на подоконник.

Я достал из чемоданчика «Последние залпы», раскрыл сотую страницу. Не читалось.

Я оглядел комнатушку. На одной стене — портрет Павлова, на второй — таблица о мерах помощи при отравлениях. Точно такую же таблицу я видел на станции «Скорой помощи» в Москве, где работал зимой полтора месяца. Потом трудно стало совмещать учебу с работой, и я ушел.

В углу стоял стеклянный шкаф с инструментарием, рядом — такой же, с медикаментами.

Вошел Василий Петрович, настороженным взглядом оглядел нас, поводил выпуклыми карими глазами. С наших лиц, наверно, еще не сошло раздражение, потому что Коршунов спросил:

— Что тут у вас?

— Телефон арестовали! — сказала плаксивым голосом фельдшерица.

— Не верьте ей. — Гринин поднял брови. — Она оскорбила нас. Она назвала меня…

— Татьяна Сергеевна любит шутить, — Василий Петрович улыбнулся.

Фельдшерица расцвела. Она мигом соскользнула с подоконника и, подойдя к Гринину, сказала:

— Разрешите, интересный юноша. Освободите место.

Меня покоробило, что ее зовут Татьяной. Я полюбил это имя еще со школьных лет.

Гринин встал со стула. Она села, закинула ногу на ногу.

— Татьяна Сергеевна плохо шутит, — сказал я. — А вернее, не умеет шутить.

— Что вы понимаете в шутках, бывший военный? — фельдшерица улыбнулась, не сводя глаз с Василия Петровича.

— Ну и Татьяна! — сказал я.

— Буду вам Татьяной после загса.

— Боюсь, что и тогда вы не станете Татьяной. Проба не та.

Коршунов двинул черной бровью и улыбнулся.

— Ну, не скучайте и не ссорьтесь… У вас есть что читать?

Мы ответили, что есть. Он ушел в хирургический кабинет. Мы взяли книги и тоже вышли в зал ожидания, опустились на диван и начали читать.

Через час я заглянул в комнату «Скорой помощи». Фельдшерица положила голову на стол рядом с телефонным аппаратом, чтобы услышать вовремя звонок. Человек как человек, когда спит.

Я возвратился к Гринину. Ярко светила над головой лампочка. Гринин читал монографию о хирургии почек. Одолжил у Коршунова.

На «Скорую помощь» долго не звонили. Примерно в час ночи раздался звонок. Фельдшерица сразу же ответила: посоветовала нюхать нашатырный спирт. Видно, кто-то угорел и спрашивал совета.

Гринину читалось плохо. Услышит на улице шаги запоздалого прохожего и ждет, прислушивается, не на скорую ли помощь идет человек. Не дождавшись, выходит на крыльцо. Тишина. Ни души. По звездному небу ползет, словно жук, самолет. Его не видно, лишь светятся бортовые огоньки. Гринин провожает жучков-светлячков взглядом, докуривает папиросу, затаптывает окурок ногой и возвращается в поликлинику.

Снова берется за монографию. Но чувствую: не лежит у него душа к этой книге. Не знаю, может быть, написана тяжелым языком, а может быть, просто еще не дорос парень, и она ему неинтересна.

Василий Петрович выглянул из кабинета.

— Вы бы поспали немного. Завтра рабочий день, отдыхать не придется… В физиокабинет зайдите. Кушеток там полно.

— Спасибо, Василий Петрович, — сказал я.

Мы начали дремать на скамье, как иногда дремлют больные в ожидании приема врача. Не знаю, сколько прошло времени. Из оцепенения меня вывел топот. Гринин вдруг вскочил и побежал к выходу, остановился, левое ухо повернул к раскрытой двери.

— Ты что? — спрашиваю.

— Никуда не уезжал?

— Мальчик, очнись!

— Значит, приснилось. Вот как наяву видел, что эта самая Татьяна приняла срочный вызов. Автобус перевернулся, масса жертв. Ты говоришь: «Пусть этот ребенок поспит». И уходишь.

— Да с чего же я пойду без тебя?

— Ну, знаешь, у всякого свои планы!

Второй раз меня разбудил голос Василия Петровича:

— А зря не пошли в физиокабинет. — Он смотрел на храпевшего Гринина. Увидев, что я открыл глаза, сказал: — Вот ведь как умеет безмятежно спать, а у меня уже не выходит. А у тебя?

— Тоже разучился.

Едва Коршунов скрылся за дверью хирургического кабинета, как зазвенел телефон. Фельдшерица, громко стуча каблуками, пробежала через пустой зал ожидания, забарабанила в дверь. Через минуту она вышла вместе с Василием Петровичем.

— Быстро собирайтесь, — сказал он нам.

Фельдшерица прошла к телефону, а мы выбежали из поликлиники. В руке Василия Петровича — чемоданчик. В нем шприцы, йод, бинты, кордиамин, камфара, валидол. Он сел в кабину справа от шофера, мы — в кузов «коробочки».

Я поднял брезентовую занавеску, прикрывавшую оконце. Ни огонька в домах, ни души на улицах. Шофер гнал машину вовсю.

Улица внезапно оборвалась. Мы въехали в лес. Еще минута — и машина резко остановилась. Нас бросило на стенку кабины. Дьявол, а не шофер. Ему бы камни возить.

— Сюда! Сюда идите!

Комната освещена лампой дневного света. Женщина указывает рукой на кровать. Тень от руки прыгает по стене.

Полный мужчина с красным лицом смотрит на нас. Губы у него с фиолетовым оттенком. Он часто и тяжело дышит. Василий Петрович проверяет пульс, выслушивает фонендоскопом грудь. Потом делает нам знак: «Приступайте».

— Минутку, Николай, — Гринин вежливо оттесняет меня от кровати, занимает ключевую позицию. Спрашивает больного, ощупывает живот.

— Диагноз абсолютно ясен, — говорит он, едва повернув голову ко мне, — острый аппендицит. Необходима экстренная операция. Где можно вымыть руки?

Жена больного с отчаянием смотрит на Василия Петровича.

— Сделайте инъекцию камфары. — Коршунов протягивает Гринину коричневый чемоданчик.

Гринин хочет что-то сказать, но берет чемоданчик, сжимает губы в прямую линию, протирает руки спиртом и молча делает инъекцию.