Несмотря на все эти безобразия, братья получали огромную выгоду, как материальную, так и творческую: «Здесь, в Кричеве, точнее, в нашем коттедже в трех милях от городка, где я теперь живу, в сутках не 24 часа, а гораздо больше», — писал Иеремия.^[583] Он работал над своим «Кодексом», сводом гражданского права, трактатом «О вреде ростовщичества» и французской версией сочинения «О судебных доказательствах». Одной идеей он был обязан брату: Сэмюэл предложил построить новую фабрику так, чтобы управляющий мог видеть всех работников с центрального наблюдательного пункта. Иеремия тотчас решил применить эту идею для устройства тюрем, и теперь с утра до ночи работал над «Паноптиконом».

Братья преследовали и еще одну цель: обзавестись землей в Крыму. «Из нас получатся отличные фермеры, — утверждал Иеремия. — Не сомневаюсь, что князь даст по большому участку земли каждому из нас, если мы того пожелаем...» Потемкин сам предлагал братьям: «Скажите только, какой участок вас привлекает», — но Бентамы так и не стали крымскими магнатами, хотя получили часть одного из имений Корсакова.^[584]

Сэмюэл тем временем управлял заводами, торговал с Ригой и Херсоном английским сукном, иностранной валютой (обменяв 20 тысяч рублей Потемкина на дукаты) и строил байдаки (речные лодки) на Днепре. За первые два года он построил два больших судна и восемь байдаков, в 1786 году — двадцать байдаков. Вдохновленный свершениями сына, старик Бентам стал подумывать, не приехать ли ему тоже в Россию.

В 1786 году светлейший дал Сэмюэлу новое задание. Уже три года он обсуждал с Екатериной ее поездку в южные губернии. Сэмюэл к этому времени стал настоящим экспертом по строительству барж и байдаков, а теперь Потемкин приказал ему приготовить тринадцать яхт и двенадцать особых галер для поездки государыни по Днепру до Херсона. Бентам экспериментировал с новым изобретением, которое называл «вермикулар» — «червячное судно» — и описывал его как «гребной плавучий поезд, состоящий из нескольких отсеков, сложно соединенных друг с другом». Сэмюэл выполнил заказ Потемкина, добавив к нему императорскую галеру, которая состояла из шести отсеков, имела длину 252 фута и приводилась в движение 120 веслами.

Иеремия Бентам, жаждавший познакомиться со знаменитым Потемкиным, все ждал, что светлейший посетит имение в отсутствие Сэмюэла.

«Очень долго мы ожидали прибытия князя с часу на час», — писал Иеремия Бентам, но Потемкин, как обычно, задерживался. Через несколько дней племянница светлейшего графиня Скавронская остановилась в Кричеве по пути из Неаполя в Петербург и сообщила, что «князь князей передумал приезжать». Некоторые историки утверждают, что Потемкин и Иеремия Бентам вели долгие философские споры, но ничто не подтверждает факта их встречи, тогда как, если бы она состоялась, Иеремия не преминул бы подробное ее описать.^[585]

Тем временем колония разношерстных британцев под управлением философа вела себя все хуже и хуже. Потемкин до сих пор им не заплатил. Многие из англичан утешались традиционным для экспатриантов способом — пьянством и развратом. Доктор Деброу, садовник Робук и дворецкий Бенсон подняли открытый мятеж.

Проведя больше года в имении Потемкина, Иеремия Бентам уехал. В скором времени после его отъезда английская колония в Кричеве перестала существовать.

Несмотря на развал английской колонии, кричевское имение процветало: в Кричеве Потемкину удалось понизить здесь смертность, воспользовавшись советом его швейцарского врача доктора Бера (возможно, это было оспопрививание). Мужское население за несколько лет увеличилось с 14 тысяч до 21 тысячи. Отчеты об управлении имением демонстрируют его важность для херсонского флота, а письма Бентама в потемкинских архивах показывают, что причерноморские города использовали Кричев как базу продовольствия и боеприпасов. За два года и восемь месяцев, до августа 1785 года, предприятие Бентама отправило в Херсон такелажа, парусины и гребных судов на 120 тысяч рублей, канатов и полотна на 90 тысяч. В 1786 году Бентам поставил байдаков на 11 тысяч рублей. К тому времени, Сэмюэл уехал, выход полотняной мануфактуры утроился, производство корабельных снастей удвоилось.

К 1786 году фабрики приносили высокий доход: коньячный завод — 25 тысяч рублей в год; столько же — 172 ткацких станка; канатная фабрика производила тысячу пудов (16 тонн) в неделю, принося около 12 тысяч рублей.^[586] Впрочем, для Потемкина доходы и расходы значили мало: его единственной целью была слава и мощь империи, то есть армия, флот и города.

В 1787 году Потемкин внезапно продал все это имущество за 900 тысяч рублей, чтобы приобрести более обширное имение в Польше. Как и во всех его предприятиях, внезапная продажа того, что он так долго лелеял, должна была иметь серьезные политические причины. Некоторые из фабрик он перевел в свои кременчугские земли, другие оставил новым управляющим. После продажи имения кричевские евреи попытались собрать деньги, «чтобы Сэм Бентам смог купить этот город», но ничего не получилось.

Сэмюэлу Бентаму и Уильяму Гульду предстояли новые значительные роли. Князь уже использовал Сэма Бентама как консультанта по сибирским рудникам, управляющего заводами, кораблестроителя, командира мушкетеров, агронома и изобретателя. Теперь Бентаму предстояло поднять свои баржи вверх по реке с особым поручением, а потом стать квартирмейстером, знатоком артиллерийского дела, боевым морским офицером, сибирским проводником и торговцем между Китаем и Аляской — именно в таком порядке.

Гульд со своим штатом, который все продолжал пополняться мастерами из Англии, прочно вошел в потемкинское окружение: он предвещал приезд светлейшего, появляясь на новом месте за несколько недель до князя со своим инвентарем, работниками и саженцами. В начавшейся вскоре новой русско-турецкой войне ни одна из временных квартир Потемкина не считалась законченной без гульдовского сада.

25 июня 1784 года в Царском Селе на руках императрицы умер ее двадцатишестилетний фаворит генерал-поручик Александр Ланской. Болезнь Ланского случилась внезапно: неделю назад у него просто заболело горло. Казалось, он знал, что умирает — хотя Екатерина пыталась его разуверить, — и до последних минут сохранил то же достоинство, с каким умел нести свое двусмысленное положение. О его кончине скоро поползли злые слухи: якобы он надорвал хрупкое здоровье сильным возбуждающим средством, стремясь удовлетворить страсть царственной нимфоманки. Рассказывали, что «живот его лопнул», а вскоре после смерти «отвалились ноги. Запах стоял невыносимый. Те, которые полагали его в гроб, также умерли». Пошли слухи и об отравлении: не убил ли очередного соперника злодей Потемкин, уже доведший медленным ядом до сумасшествия Григория Орлова? Судя по скорбным письмам Екатерины Гримму и другим свидетельствам, можно предположить, что Ланской умер от дифтерии. Летняя жара и отказ Екатерины сразу предать тело земле объясняют и запах, и распухание.^[587]

Императрица была безутешна. Никогда еще ее не видели в таком отчаянии. Двор притих. Доктор Роджерсон и канцлер Безбородко обменивались тревожными новостями. Роджерсон щедро предписывал кровопускания и слабительное, но оба чувствовали, что «нужнее всего — стараться об истреблении печали и всякого душевного беспокойства [...] К сему одно нам известное есть средство, — писал Безбородко Потемкину, — скорейший приезд Вашей Светлости». Конечно, императрица вспомнила о своем «супруге», «дорогом друге». Она беспрестанно спрашивала, сообщили ли о случившемся Потемкину.