— Ничего не изменилось, — говорила она. — Ты, как и собирался, станешь дипломатом на службе у царя и Отечества; это самое лучшее, что ты можешь сделать для памяти отца и деда; а ты, Самуэль, не беспокойся: если что, я всегда приду к тебе на помощь, ведь именно этого хотел мой муж.

И Константин, и Самуэль почувствовали себя осиротевшими. Для обоих Густав Гольданский был образцом, они считали, что лучшего человека не найти. Несколько месяцев они соблюдали положенный траур и редко выходили из дома, но потом начали расширять круг друзей. К удивлению Самуэля, они познакомились с молодыми людьми, считавшими, что нужно покончить с царским режимом. Конечно, они соглашались с тем, что России необходимо правительство, которое не будет так подавлять народ, но даже не представляли, что существуют люди, отстаивающие необходимость революции, которая покончит с самой монархией.

Самуэль тоже увлекся социалистическими идеями, но старался этого не афишировать и по возможности избегать контактов с молодыми людьми, слишком захваченными теорией Михаила Бакунина. Разумеется, как и Константин, он прочел несколько запрещенных книг, попавших ему в руки, но дальше этого его мятеж не заходил.

— Бакунин шагнул еще дальше, чем Маркс, — убеждал Константин Самуэля. — Он доказал, что государство должно быть упразднено. И я с ним согласен, ведь государство ограничивает свободу личности. А ты что об этом думаешь?

Самуэль отвергал идеи Бакунина, выступая за порядок в государстве.

— Идеи Бакунина не приведут ни к чему хорошему, лишь вызовут хаос. Народ хочет, чтобы его положение изменилось, но ему нужно указать направление.

Его удивило, что Константин настаивает на необходимости перемен, что его волнует бедность крестьянства и возмущает отсутствие свободы.

Он не знал, как бы поступил, будь он внуком Гольданского, если бы унаследовал его имя и состояние, а также положение в обществе.

— Ты понимаешь, что если однажды восторжествуют идеи социализма, ты останешься без наследства?

— В таком случае мне придется доказать, чего я стою сам. Иногда я думаю, что одни имеют так много, а другие — так мало. То, что заработал своим трудом дедушка, не должно стать моим. Да у нас и так слишком всего много. Думаешь, всё это нам необходимо? Нет, разумеется, нет. Ты делишь с отцом комнату, в которой вы едва можете пошевелиться, а я живу во дворце с видом на Балтийский залив. Добрейшая Раиса Карлова чинит тебе рубашки, а я никогда не надеваю штопаную одежду. Почему я должен иметь больше, чем ты? Что я такого сделал, чтобы это заслужить? Мы равны, и должны жить одинаково и обладать одинаковым состоянием.

— Да, так утверждает Маркс, но это всё равно утопия, — ответил Самуэль, восхищаесь добросердечием Константина.

— Что ж, в любом случае, даже если бы захотел, то не смог бы отказаться от своего имущества. Бабушка мне бы этого не простила, к тому же я несу ответственность за свою сестру Катю. Вообще-то, я лишь могу желать, чтобы царь изменил положение народа, народа, который верен ему и его обожает.

Несмотря на свои слова, Константин был верным подданным царя и вел себя как аристократ, хотя и не остался в стороне от проникших в Россию новых идей.

Среди друзей Самуэля обращал на себя особое внимание другой молодой еврей, Ёзя Сильверманн, с которым он познакомился вскоре после приезда в Санкт-Петербург. Дед Ёзи был раввином и обучал детей ивриту. Исаак следил за тем, чтобы его сын ни на минуту не забывал о том, что он — еврей, поэтому каждую неделю Самуэль отправлялся в дом раввина, где и подружился с его внуком Ёзей.

Семья Сильверманнов, равно как и семья Гольданских, а также Исаак и Самуэль Цукеры, перебралась сюда из Польши, но, в отличие от них, Сильверманны жили в Санкт-Петербурге уже не один десяток лет.

В отличие от Константина и Самуэля, молодой Ёзя был фанатично религиозен и старался свято соблюдать все законы иудаизма.

— Если я не буду ходить в синагогу, дедушка обидится, — оправдывался он перед своими друзьями.

Тем не менее, несмотря на свою религиозность, Ёзя полностью разделял их стремление коренным образом изменить жизнь в России, но при этом резко отвергал как идеи Бакунина, так и Маркса.

— Идеи социализма звучат хорошо, но куда они нас приведут? Меня охватывает страх, когда я вижу некоторых наших друзей на манифестациях, идущих туда без капли сомнения. Не знаю почему, но иногда я чувствую в них пыл фанатиков.

— А почему они должны сомневаться? — как-то спросил Самуэль у Ёзи. — Разве ты сам сомневаешься в том, во что веришь?

— Единственное, во что я по-настоящему верю — это в Бога, — ответил Ёзя.

— Но это не значит, что ты должен цепляться за все предписания нашей веры, даже самые абсурдные, — упрекнул его Самуэль. — По-моему, это уже фанатизм.

— Давай оставим в покое Бога и его предписания, — попросил Жозе. — Скажи лучше, ты тоже стал социалистом?

— Ну, я полагаю, что во многом они правы, — осторожно ответил Самуэль.

Обычно именно Константин примирял Самуэля и Ёзю.

Хотя все трое были неразлучны, они выбрали совсем разные курсы в университете: Самуэль решил стать химиком, Константин — дипломатом, а Ёзя изучал ботанику, чтобы не разочаровать дедушку. Но они всё равно всегда находили время, чтобы побыть вместе, что нравилось Исааку, убежденному в том, что внук раввина в конце концов вобьет в голову Самуэля немного здравого смысла.

Исаак тревожился, когда Самуэль пересказывал ему разговоры с друзьями. Он тоже мечтал о бесклассовом обществе, но боялся сделать хотя бы один шажок, чтобы этого добиться. Он слишком много всего потерял — мать, жену и двоих детей, чтобы рисковать еще потерять и Самуэля.

Однажды вечером, после занятий в университете, Самуэль столкнулся с Андреем; его сопровождал незнакомый мужчина.

— Это мой друг Дмитрий Соколов, — представил Андрей своего спутника.

Лицо этого человека показалось Самуэлю знакомым. Он был высоким и грузным; у него была черная с проседью борода и почти совершенно седые волосы. С первого взгляда этот человек привлекал внимание, а его глаза, глядевшие прямо в душу, казалось, прожигали ее насквозь.

— Ты еще увидишься с ним в университете, — заверил Андрей.

— Да, я его знаю, наслышан, — ответил Самуэль, вспомнив, что действительно уже встречал этого человека, причем именно в университете. Соколов не был преподавателем, он был всего лишь старшим помощником библиотекаря, однако пользовался немалым авторитетом среди некоторых молодых людей, считающих, что России необходима революция. Ему также было известно, что Соколов когда-то был иудеем, но даже после того, как отрекся от иудаизма, он продолжал окружать себя студентами-евреями, которые учились в том же университете. Ему показалось довольно странным, что Андрей подружился с таким человеком, но он промолчал.

— Я тоже знаю, кто ты такой, — ответил Соколов, чем привел Самуэля в замешательство.

— Но я просто никто...

— В университете немало глаз и ушей, но не все они принадлежат охранке... Кроме нашего общего друга Андрея, мне рассказывали о тебе и другие мои знакомые. Они считают тебя храбрым молодым человеком, стремящимся изменить нашу жизнь, хотя иные полагают, что ты чересчур осторожен, что для нас не слишком желательно.

— Нежелательно? И для кого же я нежелателен — такой, как есть?

— Андрей говорил, что ты нам сочувствуешь.

— Кому именно? — сухо спросил Самуэль, которому совсем не нравился такой поворот дел.

— Нас гораздо больше, чем ты думаешь — тех, кто стремится изменить жизнь. Россия умирает. Аристократия тянет страну назад. Наше положение немногим лучше, чем положение крепостных или рабов. Ты не находишь, что настало время что-то с этим делать?

Самуэль не знал, чему отдать предпочтение — то ли тому пылу, который сейчас почувствовал, то ли благоразумию, к которому его столько раз призывал отец. Он решил промолчать.

— Я поручился перед Соколовым, что тебе можно доверять, так что, если хочешь, можешь пойти с нами... Мы как раз идем на встречу с нашими товарищами, кое с кем из них ты знаком... Но решение остается за тобой. Если ты станешь одним из нас — пути назад уже не будет: мы не можем допустить, чтобы среди нас оказался человек, способный изменить нашим идеалам.